В нём больше двух метров роста. Просто нереальные какие-то формы. Размашистые плечи, крупный зад, больше моего однозначно, объёмная спина. Длинные, мускулистые руки. И богатая русая шевелюра, торчащая во все стороны и в потолок стремящаяся настоящим гребнем. И как-то так он хитро пострижен, что часть волос хвостом стелется по позвоночнику и прячется под поясом юбки. Да, Андрюша носит чёрную юбку по колено своих слоновьих волосатых ножищ.
Он идёт неспешно, грузно, вперевалочку, продолжая ворчать. Не оглядывается. Когда заходит в дальнюю комнату, я вижу его профиль. Длинный прямой нос. И сверкают большие глаза из-под мохнатых… Ё-моё, боярских бровей!
Он уходит, скрывшись с глаз долой.
А я спиной двигаюсь в сторону гостиной, пытаясь продышаться.
Ох, матушки мои!
Что ж они его так откормили?!
Ни хрена себе Андрюшенька!
Это ж медведь-переросток.
Я, не заметив как, достигаю светлой части дома, резко поворачиваюсь к старухе.
Бабка, кинутая Андреем, прокатилась по полу, мордой садисткой и носом собрала в складки шёлковый ковёр. Платье её порвано, из причёски вывались седые волосы.
Она поднимается, будто ничего не произошло, гордо задирает голову и, не скидывая с лица пряди, шагает на выход твёрдым, размашистым шагом. Меня словно не замечает.
Я ещё раз заглядываю в тёмный коридор и направляюсь быстренько за Аглаей.
Что-то одной мне оставаться в доме жутко не хочется.
Старуха без оглядки шурует с террас в сторону пристани.
– Аглая Николаевна, – растерянно зову бабку, но она целеустремлённо меня покидает.
Приходится следовать за ней к пирсу.
Слепит яркое солнце. День уже жаркий, хотя время не обеденное. Кожа моя сразу загорает, и жжëт огнём щёки. После пережитого кошмара я вся взмокла и теперь иду следом за бабкой, теребя ворот лёгкого платья. Обрезанные волосы липнут к лицу.
Я останавливаюсь у начала пристани. А бабка на её конце делает знак рукой, как на трассе. Она голосует, подняв большой палец правой руки вверх. Ещё и шею вытягивает, высматривая попутный транспорт.
Приходится подойти ближе. Я совсем растеряна. Нет, старуху я терпеть не могу, но и вот так бросать меня — вопиющая несправедливость.
Аглая вроде приходит в себя, скидывает седые пряди с лица и кидает на меня взгляд. Не злой, не обиженный. Она смотрит на меня с тревогой.