Евдокия Гавриловна отворила избу и впустила человека.
– Кто будешь-то? Чего ходишь так поздно, иль беда какая?
Человек снял шапку-ушанку, оправил усы и ответил:
– Беда, хозяйка… дело у меня неотложное, я и во тьме иду.
Евдокия Гавриловна засветила лампу и подняла ее, чтобы поглядеть на гостя. Перед нею был нестарый еще, моложавый мужик, лет, может быть, тридцати или немногим старше; большие серые глаза его смотрели на хозяйку неподвижно и словно бы равнодушно, а вернее того, своя боль томила этого человека, и ему все равно было – что он видит перед собой. Одет он был в старую солдатскую шинель, но уже без погон, а за спиной его висел вещевой мешок; должно, из армии демобилизовался человек. Хотела было Евдокия Гавриловна спросить у прохожего, какая случилась беда у него, однако нехорошо праздно касаться чужой души, и она не спросила.
– Небось кушать хочешь! – сказала она. – Садись, я тебе поужинать дам.
– Спасибо, хозяйка. Время позднее, начнешь ты хлопотать, в печке греметь, детишек разбудишь!
– Проснутся, опять заснут. Из того тебе не голодать.
– Твоя воля, – сказал гость.
Он уселся на скамье и огляделся в избе. Перед ним ходила женщина и собирала на стол еду; в ее тихом лице, в худощавом теле, привыкшем к работе, было дальнее сходство с женой прохожего, умершей накануне войны. Может быть, жена была помоложе, однако и хозяйке едва ли минуло тридцать лет. А жена прохожего была столь хороша собою – и лицом с кротким, доверчивым выражением, и постоянным своим смущением, даже перед мужем, и напряженным вниманием больших, словно испуганных глаз, ожидающих увидеть чудо в каждом человеке, – что он, видя ее ежедневно, все же не мог привыкнуть к ней и часто любовался ею, будто не зная ее. К прелести человека, должно быть, нельзя привыкнуть. В хозяйке тоже было что-то напомнившее прохожему об его умершей жене, только здешняя женщина была все же погрубее и лицом и нравом.
Собрав ужин, Евдокия Гавриловна велела гостю кушать:
– Садись, что ль! Щи-то еще теплые…
– И ты со мной, – попросил гость. – Одному есть не годится.
– Да и я похлебаю маленько. Неможется мне чего-то.
– Ничего, кушай, пожалуйста. Во всякой пище лекарство есть. Говорят, есть такая еда, от нее даже грусть утихает.
– А у тебя после еды-то утихала грусть? Иль тебе, может, не по чем и грустить-то?