А потом она выливала варево в банку, закрывала ее нарядной цветной крышкой и приклеивала ярлычок, на котором аккуратным круглым почерком было выведено «Катрина» или «Сэнди».
А остатки варева выливала коту, черному и прекрасному как ночь.
Кот слизывал капли урагана и забирался к ней на руки, блаженно мурлыча и выпуская длинные острые белые когти.
А она лишь тихо улыбалась, и морщинки тонкими лучиками разбегались по ее неприметному личику.
Что-то было не так в избушке на курьих ножках. Вернее, все было не так. Единственное окошко, сиявшее чистотой так, что в нем отражались лучи заходящего солнца, было украшено занавесочками из веселенького ситца, крыша покрыта красной добротной черепицей, а бревенчатые стены округлы и гладки. Стройные куриные ножки стояли ровненько и спокойно, а коготочки на них, покрытые нежно-розовым перламутровым лаком, имели весьма соблазнительный вид. Вместо высокого частокола с украшением из костей и черепов возвышалась живая зеленая изгородь. Да и сама избушка стояла к лесу задом, а к гостям передом, так что не было нужды драть глотку.
Иван-царевич спешился и с опаской, ожидая подвоха, приблизился к избушке. Он хотел стукнуть из всей своей богатырской мочи по куриной ножке, но отчего-то не решился, и потому лишь слегка дотронулся и неожиданно для самого себя погладил ее. Курья ножка дернулась, как от щекотки, отчего вся избушка покачнулась и заходила ходуном. Дверь, тихонько скрипнув, отворилась.
– Эй, старая хры… – Иван-царевич замер на полуслове.
На пороге избушки стояла девица, в зеленых глазах которой прыгали смешинки, а из-под платка выбивались огненные кудри. Никакого горба, бородавки на носу, уродливых когтистых рук и клыка во рту не наблюдалось. Напротив, девица была стройна, белозуба и весьма недурственна.
– Ну что, добрый молодец! Дело пытаешь, аль от дела лытаешь? – произнесла девица слова, которые по закону жанра должны были принадлежать Бабе Яге. А затем, глядя на оторопевшего и вконец потерявшего дар речи, Ивана-царевича, громко и заливисто расхохоталась:
– Что? Не признал бабушку?
Иван-царевич сглотнул и, заикаясь, выдавил из себя то, что положено говорить каждому уважающему себя царевичу:
– Сначала в баньке попарь, напои, накорми, а потом и спрашивай.
– Ну то-то же, – снова засмеялась девица, – а то я уж подумала, онемел со страха, аль слова забыл.