больше не могут требовать от него молитв или жертвоприношений (
Брихадараньяка Упанишада, 1.4.10
[40]). Воистину, владеет ли он чем-либо, что можно им предложить? Он лишил себя всякой собственности, и не осталось ничего, что он мог бы назвать своим. Если не существует более и самого «я», что обладает правами и обязанностями, «кто» будет возносить молитву и к «кому» с ней обратится? Как верно писал Садашива Брахмендра: «Куда мне повернуться, чтобы обратиться к Богу? В каком уголке сердца мне должно пребывать, чтобы поклоняться Ему и молиться Ему? Где бы я ни был – Он уже там. Во всяком “я”, что я пытаюсь прошептать, уже блистает его собственное Я, сиянием которого “я” поглощаюсь без остатка».
Дэвы суть лишь знаки Брахмана, его проявления на уровне человеческих чувств и разума. Когда человек осознаёт тайну Брахмана – и это именно то самоосознание, свидетельством которого должен быть
санньяси для мира, – может ли быть его молитва чем-то кроме совершенного безмолвия, порождённого опытом подлинной наполненности, и ОМ, проистекающего из внутренней тишины, чтобы вернуть ум в неё же снова?
Это не значит, что санньяси проводит своё время лишь в медитации, в самадхи, как некоторые ошибочно полагают. Рамана Махарши утверждал, что высшая форма самадхи – это сахаджа самадхи, имеющее совершенно естественный характер (буквально, «врождённое»). Это состояние, в отличие от экстаза (нирвикальпа самадхи), предполагающего некоторый дуализм, никак не ограничивает нормальную телесную и умственную деятельность: джняни полностью осознаёт себя и всё окружающее, однако не вовне, но внутри нераздельного осознания Атмана. И потому молитва санньяси, как и сама его жизнь, – не в способе конкретных действий, но в способе бытия как такового. Термины «медитация», «сосредоточение», «концентрация» также имеют слишком сильный оттенок действия, чтобы верно передать характер его молитвы и внутреннего общения с Тем, кому он больше не способен дать никакого имени.
Подобное описание жизни санньяси, хотя и основано на текстах Писаний, может показаться слишком идеалистичным, чтобы быть воплощённым на практике. Однако оно точно соответствует тому, что можно встретить даже в наши дни во время даршаны не знаменитых «махатм», но тех смиренных людей, кто отрёкся от мира и стал странствующим монахом или отшельником, как правило, неизвестным широкой публике.