Когда он спросил, почему я звоню, я объяснила – хочу кое-что для себя выяснить и надеюсь, что он может хотя бы частично ответить на мой вопрос. Я не сказала ему о раке, но, думаю, он и так знал – услышал в числе прочих городских сплетен. Поэтому когда Колин, помолчав, спросил, как я себя чувствую, подчеркивая «как», я поняла – он все знает. Я постоянно слышу, как люди выделяют голосом первое слово, и вижу, как они опускают глаза и качают головой, справляясь о моем здоровье безо всякого желания получить подробный ответ. Знаю, знаю, и Дженис, и Салли сказали мне – людям непросто говорить о раке, как и о смерти. Но разве они умрут (прошу прощения за эту метафору), если заговорят о том, что сейчас для меня – самое важное? Впервые в жизни, поскольку сенатор не отвечает на мои звонки, а от Кайла не было новостей уже два дня, самое важное для меня – болезнь, и никто не хочет знать о ней, но все подчеркивают свое «как».
Но я отвлеклась. Колин все знал, но мы не стали это обсуждать. Вместо этого я спросила, почему мы не остались вместе на всю жизнь, как хотели в выпускном классе, когда занимались любовью, не раздеваясь, в темно-зеленом «Вольво» и верили, что от результатов экзаменов зависит вся наша жизнь; и он ответил:
– Натали, мы и не собирались этого делать. Я имею в виду – ведь мы оба понимали, что после школы ты отправишься в Дартмутский колледж, в крутой Дартмутский колледж, а я останусь далеко позади и при большом старании окончу с приличными оценками универ Пенсильвании, а потом продолжу дело отца.
– Но разве мы не любили друг друга? – настаивала я. – Я любила тебя, я помню. Мне казалось, я все для тебя сделаю.
– Любили, – ответил он. – Но ты была на ступень выше меня, выше, чем мне бы хотелось. А я был куда ниже, чем хотелось бы тебе. И потом, школьные романы долго не длятся. Это все идеализм, которому ничего не мешает: ни тебе вопящих детей, ни неоплаченных счетов, ни работы. Мы просто наслаждались друг другом и думали – пусть все будет как будет. – Он помолчал. – Натали, здесь нет большого секрета. Иногда отношения и не должны ни к чему привести.
Это правда, подумала я. А потом вспомнила некоторые детали: в наше последнее лето вместе он старался вытянуть из меня какие-то обязательства, свидетельства нашей любви, словно хотел убедиться, что я не забуду его, как только уеду в Хановер. По правде говоря, чем сильнее он давил, тем больше я сопротивлялась. Мы тянули друг друга, как магниты. В августе, когда мы поздно ночью тайком пробрались к бассейну моих родителей, чтобы спастись от жестокой влажной жары и заняться любовью в радужных переливах огней патио, я уже начинала думать – я ничего к нему не чувствую. Я разлюбила его даже раньше, чем отправилась в Хановер. Я была, как сказал Колин, выше его. Может быть, я и сама так думала.