А потом камни выстроились в круг. Осмотревшись, она поняла, что дошла до центра — отсюда можно было идти в любую сторону, везде было одинаково. Дым начал двигаться по спирали, от края круглой площади к центру, стал подниматься медленным гибким вихрем, а потом из вихря раскрылись крыльями рукава, белые, тяжёлые, вышитые серебром водяных лилий на рассвете. Рукава вскинулись и опали, потом раскрылись, обнажая лицо молодой женщины, белое, раскрашенное серебром. Женщина открыла пылающие угольками глаза, секунду посмотрела ими прямо в душу, потом приложила скрещённые ладони к груди и глубоко поклонилась, растекаясь дымом.
***
Она выплывала из сна так медленно, что осознала, где она, только когда услышала голос Двейна, он разговаривал с министром. Двейн спрашивал о фестивале в доме Сун, о визите Саюри, о Барте и о дожде, министр рассказывал, так осторожно, что появлялось ощущение, что Двейн правда умирает. Это было странно и страшно.
— Есть записи? Принеси мне, — Двейн выпрашивал, как будто конфету, которую нельзя, Вера ощущала странный диковатый восторг от того, что он обращался к министру на «ты».
— Саюри могу принести, это в кабинете было, а с фестиваля почти ничего нет, там глушилки стоят. Протоколы могу принести, почитаешь.
— Неси. Или сам почитай лучше, в лицах. Как я жалею, что меня там не было... Она правда нахамила бабке?
— Нет, что ты, она вежливо дала понять, что бабка тут не главная сука. Я это в лицах не прочитаю, там суть именно в исполнении. У неё такой тон... Помнишь, Ан Ди говорил, что у неё диапазон голоса как у трёх оперных певиц вместе взятых? Он больше. Ан Ди не слышал. Она для Ан Ди пела то, что понравится Ан Ди, она со всеми так делает. А в пустыне она пела для себя. Она так поёт, я никогда в жизни такого не слышал. Как будто душа соловья вселилась в землетрясение. И ты стоишь, у тебя горы рушатся, земля разламывается, а ты замер, чтобы ничего не упустить и не помешать. Я принесу запись, это за стенами дворца было, там глушилок нет. Я сам ещё не переслушивал, боюсь.
Двейн тихо рассмеялся, министр помолчал и спросил:
— Держишься?
— Пытаюсь.
— Хочешь чего-нибудь?
— Безудержного веселья, — с сарказмом фыркнул Двейн, вздохнул и сказал серьёзнее: — Вы мне его устроили, так что всё. Я счастлив на сегодня с головой.