– Так вот, Вика. Вернемся к нашим баранам. Если мне не изменяет память, ты обещала свидание в «Метле».
Воспользовавшись моим замешательством, напирает Егор, а я на несколько секунд теряю дар речи, прежде чем бросить пылкое.
– Тьфу ты, Потапов!
Чувствую отчетливо, как щеки окрашивает предательский румянец. Слышу, как сумасшедше частит пульс. Поэтому выбираю стратегию всех девушек – бегство. Несусь ко входу в подъезд, как угорелая, различаю приятный мелодичный смех за спиной и совсем не могу злиться на его обладателя.
– Дура ты, Вика.
Снова ругаю себя.
Раз ступенька, два ступенька. Мимо лифта к следующему пролету.
Шагаю медленно, скользя подушечками пальцев по облупившимся от выцветшей коричневой краски перилам. Восстанавливаю в памяти, как здорово было мчаться по загруженной трассе, как замирало сердце на виражах и ухало вниз, в самые пятки, и млею.
Веселее, чем на американских горках. Страшнее, чем на тарзанке. Я знаю, я пробовала.
Мне, действительно, до дрожи в коленях понравилось это дурманящее пьянящее чувство полета. Граничившее с абсолютной свободой и наполнявшее тело легкостью и непривычной эйфорией. Дарившее наслаждение и заставлявшее желать больше скорости, больше экстрима. Но Потапову знать об этом вовсе не обязательно.
С небес на землю спускаться приходится быстро. Потому что святая инквизиция в лице Курочкиной и Никитиной уже поджидают меня на пороге квартиры. Пышущая любопытством Милка явно сгорает от нетерпения накинуться на жертву и долго и нудно пытать ее расспросами. А вот флегматичная Олька реагирует на происходящее равнодушнее. Почесав кончик носа вилкой, она хмурит недавно покрашенные брови и прохладно роняет.
– Сознаваться будем?
– Нет.
Я отчаянно мотаю головой и мышкой проскальзываю в коридор, с радостью меняя замшевые балетки на мягкие пушистые тапочки-лисицы, не раз выручавшие в холодный безотопительный период. Вешаю кожаную куртку-косуху на вешалку и приваливаюсь к косяку, выдыхая.
– Девочки, кажется, я вляпалась.
– Куда?
Непосредственная, Миленка предвкушающе трет ладошки, но тут же осекается, напарываясь на властное Олькино «Цыц!», вызывающее слабую улыбку у меня на губах.
– Главное правило этого дома. Голодного – накормить, грустного – напоить…
Методично перечисляет Никитина, а я радостно за ней топаю. Послушно плюхаюсь на диван. Благодарно принимаю из ее рук плед. Кутаюсь в колючую теплую материю, грея слегка озябшие пальцы. И молчу, пока на плите булькает какао с молоком.