– Ты права, бабушка. Все так… Ты вот говоришь, вместе, мол, не живут. Но ведь это естественно, что птицы улетают из своего гнезда, когда подрастают.
– Так то птицы. Но и они возвращаются, все одно стаями живут. Не по одному. Я так думаю – и люди должны друг дружку держаться. Уж родные-то! Вместе-то оно завсегда легше жизнь переживать.
– Однако ж, бабушка, расскажи историю твою. Интересно же!
– Ну, да ладно, расскажу тебе историю-то. Ох, история была… Ну, слушай…
***
В просторной келье было почти совсем темно – так, что только угадывались очертания предметов. Лишь в углу под иконами едва тлела лампадка, да на тумбочке возле широкой лавки, приспособленной для сна, догорал огарочек свечи. На лавке неподвижно лежала старая монахиня, рука ее выпросталась из-под одеяла, и в свесившейся ладони были крепко зажаты деревянные четки, до блеска натертые многолетним и частым перебиранием. Рядом сидела в надвинутом до самых бровей куколе схимница, которая, закрыв глаза, беззвучно шевелила губами.
– Что у вас тут случилось? – раздался густой бас вошедшего старца-духовника.
– Ш-ш-ш, – остановили его.
Схимница молча кивнула в сторону ложа.
– Похоже, кончается, – только и произнесла она еле слышно.
Монахиня медленно открыла глаза и, увидев старца, что было силы вцепилась в его руку, пытаясь привстать.
– Лежи, лежи, матушка, что ты, – заволновался духовник.– Я и так с тобой поговорю. Ты что это тут болеть надумала, – расстроенно укорял он ее полушепотом.
– Пусть выйдет, – прохрипела умирающая, кивнув на схимницу.
– Ступай, дочь моя, мы тут сами управимся, – попросил ту старец.
– Пошли гонца в село, в Рождественку, батюшка, Христом Богом прошу, – задыхаясь, прошелестела через силу монахиня.
– Али в уме ты? Кого это я в поселок пошлю, да и зачем? Ночь-полночь на дворе. К утру ведь только и доберутся туда.
– Пахома, конюха пошли или лучше Якима, хоть и старый, он знает, куда ехать надобно. Там Арсений Никифоров живет, на отшибе, на улице у самого леса, так и называется она, улица-то – Лесная. Пусть он приедет и детей всех привезет, кого сможет собрать. А, может, и внуков. Повидать их хочу перед смертию своей, – сбивчиво проговорила больная, роняя нечаянные слезы.
– Объясни ты толком. Не пойму я ничего. Кто таков этот Арсений?
– Грех на мне великий. Прости ты меня, Господи, – перекрестилась нетвердой рукой умирающая, – и ты, батюшка Филимон, прости. Не могла я сказать раньше-то. Никак не могла, – закашлялась вдруг монахиня.