Неверный свет свечи обозначил развилку в подземном ходе. Ход был крепко устроенный, с кирпичной кладкой сверху и по бокам. На земляном полу следов не видно: земля неровная, сухая. Старушка призадумалась, пошептала про себя, потом двинулась налево. Там ход еще раз раздвоился, потом сразу три пути показалось в темноте, и всё в разные стороны. Каждый раз крёстная останавливалась и раздумывала. Шли тихо, потому около тройного хода и услышали голоса. Кто-то, далеко ещё, шёл навстречу.
– Ну, милая, беда! Свечу непременно гасить теперь надо! А без свечи – как назад? А вперёд идти совсем невозможно!
– Ничего, мамушка, дай я под сарафаном спрячу, а ты меня ещё и заслони. Сюда давай спрячемся.
– Куда ты, шалая?! Постой, тут тупичок должен быть недалече. Сюда бежим скорее. Ну, как и они туда же идут?
Трепещущие женщины застыли в нише, поместив свечу в уголок и накрыв юбками.
Шли двое мужчин. Разговаривали, и уж слышно было, о чём. Казалось со страху, что идут прямо на женщин.
– В Синюшкином колодце спрячь, понял? Там-то не найдут – болото, да и место глухое и нехорошее. Про лешего-то башкирского нет ли чего новенького?
И засмеялся, будто пошутил.
Второй голос отозвался тоже с улыбкой:
– Как не быть новостям про лешего башкирского?
И опять первый:
– Ладно, после расскажи, а теперь вот что…
Прошли, и конца разговора слышно не было, только гу-у-у!
Мамушка ослабла и села на пятки. Громко зашептала благодарственную молитву, но сама же себя окоротила:
– Тише! Тише! Что ж это я, Господи? Ну, пойдём быстрей, неравно на кого налетим опять! Ах, я дура, дура старая, что согласилась провести-то тебя в хозяйский дом! Ах ты, Господи!
Зашагали споро, и вскоре, после двух или трёх поворотов, в которых взволнованная мамушка уже не сомневалась, подошли к стене, в которой обозначено было место для двери, но никакой двери не было. Только как бы замазано что-то было посерёдке, как глиной будто по кирпичу. Мамушка, однако, отсутствием двери не смутилась и, как давеча в кухне, стала шарить слева по кирпичной обводке. Вдруг раздался треск, показавшийся в подземной глухой тишине особенно громким – и подалась глина, и показалась в самом деле дверь, которая стала медленно поворачиваться.
Тут уж сомлела девушка. Ноги ее подогнулись, она зашаталась и прошептала:
– Постой, мамушка, постой, крёстная! Нет у меня силушки. Погоди, родимая!