– До войны, которая разрушила мир, из Вены в Париж приехал доктор Бенекендорф. Как человек он был невыносим, но как savant не имел равных. Своими глазами я видел, что он творил, – и это во времена, менее терпимые к науке, привело бы его на кол как волшебника. Но наука – это инструмент Бога, друг мой. Это не значит, что человек должен играть роль Бога. Этот человек зашел слишком далеко. Мы должны были сдержать его.
– Да? – ответил я, не особенно заинтересовавшись его повествованием. – И что же он сделал?
– Ха, чего только он не сделал, pardieu! Дети бедняков пропадали без вести по ночам. Их не было нигде. Поиск жандармов сузился до лаборатории этого Бенекендорфа. И там они обнаружили не бедных пропавших младенцев, а полузабитых существ-обезьян, не совсем людей и не совсем обезьян. Все они были ужасны, с лицами, напоминающими человеческие, но заросшими шерстью. К счастью, все эти бедняги были мертвы. Бенекендорф был сумасшедшим, как июньский жук на дворе, – но ах, друг мой, какой интеллект, какой прекрасный мозг пострадал! Мы скрыли это для безопасности общественности, а для безопасности человечества мы сожгли его тетради и уничтожили сыворотки, которые он вводил в человеческих младенцев, чтобы превратить их в псевдообезьян.
– Невозможно! – усмехнулся я.
– Невероятно, – согласился он. – Но, к несчастью, не для него. Его тайна ушла вместе с ним в сумасшествие. Но и превратностей войны он избежал.
– Боже мой, – воскликнул я. – Вы имеете в виду, что этот создатель чудовищ свободен?
Он пожал плечами с галльским фатализмом.
– Может быть. Все следы его исчезли, но есть сообщения, что его позже видели в Бельгийском Конго.
– Но…
– Нет, мой друг, если будете так добры. Ничего не получилось. Мы зашли в impasse[7], но теперь мы можем найти наш путь к нему. Прошу об одной услуге, если вы будете достаточно любезны, чтобы предоставить ее: когда вы поедете к молодому Мэнли, позвольте мне сопровождать вас. У меня будет несколько минут поговорить с мадам Комсток.
Корнелия Комсток была дамой внушительного телосложения и еще более внушительных манер. Она пугала членов клуба, общественных репортеров, даже адвокатов своей «деятельностью», но для де Грандена она была просто женщиной, которая могла дать ему информацию. Сразу натянув свой лук, как никто, кроме французов не может, он начал: