Я не встал на твою защиту. Не поднял голос против несправедливости и неверного суда. Не хватило сил. Да и какие силы могут быть у слепца? Мне надо особенно остерегаться злых людей. Каждый из них может обидеть меня. Прости меня, почтенный мулла. Прости моё слабодушие. И пусть Аллах отнимет язык мой, как отнял глаза, если из уст моих вылетело хоть одно лживое слово.
Амир-Ашраф долго сидел молча, понурив голову. Люди, к которым он был всю жизнь добр, кому прощал все их грехи, вдруг открылись для него с другой стороны.
Он не усомнился ни в одном слове муэдзина. Да и всё, что сказал ему Хаджа-Муса, он уже слышал от Зухры.
– Я верю тебе, – поднял наконец голову Амир-Ашраф. – Благодарю за то, что помог мне узнать, кто мои недруги. Да продлит Аллах твои мирные годы! Да будет тебе тепло от любящих сердец родных и близких! Пойдём, я провожу тебя. – Он встал, взял слепого муэдзина под руку.
Зухра, открыв мужу дверь, недовольно покачала головой:
– Где же ты так долго был? Опять на годекане засиделся? Еда остыла.
– Мало ли где я могу задержаться, – буркнул Амир-Ашраф, проходя в свою комнату. – А есть я не хочу.
Зухра удивлённо посмотрела ему вслед.
Вскоре пришёл Керим.
Зухра молча поставила перед сыном миску с творожными лепёшками.
– Отец спит уже? – спросил Керим.
– Нет ещё. Тоже только что явился. От еды отказался. Опять чем-то расстроен.
Керим быстро съел несколько лепёшек, густо смазанных сливочным маслом, и направился в комнату отца. Тихо открыл дверь.
– Отец, может, чаю выпьешь?
– Нет, сынок, ничего не хочу. Лучше спать лягу. Что-то голова у меня разболелась.
– Давай я принесу порошок от головной боли.
– Не надо. Ты же знаешь, что я не люблю порошки.
– Ну, тогда спокойной тебе ночи.
– И тебе, сынок, спокойной ночи.
Амир-Ашраф разделся, погасил свет, лёг в кровать.
Перед его глазами начали возникать одно за другим лица Гамзата, Чопана, Абдуллы, Пулата, Эфенди…
«О, великий Аллах, – зашептал Амир-Ашраф, – как жаль, что ты ущемляешь некоторых рабов Своих в разуме и тем самым способствуешь пробуждению зла в их слабых сердцах».
Нет, не жажда мести терзала чувствительную душу Амира-Ашрафа, а благородный гнев человека, который не позволяет не только словом, но даже намёком или взглядом унизить своё достоинство. Он знал, что не одни седоглавые прихожане, о которых рассказал Хаджи-Муса, но и другие аульчане осуждают его. Да что аульчане. Собственная жена и сын Селим не одобряют его поступка.