Шкатулку со статуэткой сначала прихватил какой-то пьяный «освободитель», но потом, по-видимому, разглядел, что ничего ценного в ней нет, и выбросил в угол двора. Там её подобрал и спрятал хромой кучер Никита, в грабеже и убийствах не участвовавший, но и не сделавший ничего, чтоб остановить разбойников.
Летом 1919-го перед наступлением на Петроград, капитан Александр Одинцов, командир артиллерийской батареи в армии генерала Юденича, обеспокоенный молчанием родителей, не отвечавших на его письма, добрался до их имения, вернее до того места, где оно находилось.
Постоял на разрушенном дворе, сжав кулаки и опустив голову. Нашёл хромого Никиту, и тот повёл его к неприметной могилке недалеко от имения, где и покоились останки родителей.
– Через день схоронили, когда солдаты пьяные из имения ушли. Отец Евгений потом их отпел. Хорошо отпел, по всей строгости. Мы кресты поставили на могилках, только имена не надписали, страха ради, уж простите нас, Александр Степанович.
Александр снял фуражку, размашисто перекрестился. Никита отошёл в сторону, чтобы не мешать, побрёл к деревне. Его нагнал капитан, отрывисто спросил:
– Кто из наших в убийствах участвовал?
– Кто участвовал, того уж нету, Александр Степанович. Через несколько дней казаки пришли, ну их всех в Волчьем овраге шашками-то и порубали.
– Всех?
– Всех, Александр Степанович, никого не забыли. – он помолчал. – А кого забыли, мы с ребятами напомнили.
Подошли к хате Никиты, Александр вынул папиросы, угостил кучера, закурил сам. Порылся в карманах, достал несколько ассигнаций:
– За могилками ухаживай, цветочки посади, ну, сам знаешь.
– Да не надо денег, я и так ухаживать стану.
– Сам не возьмёшь, нищим раздай за упокой, – пожал плечами капитан.
– Тут вот ещё что, – Никита повернулся к дому, – я сейчас, уж вы подождите.
– Вот, сохранил для вас, – он протянул резную шкатулку с японской статуэткой, – больше не осталось ничего.
Александр взял в руки шкатулку, бережно прижал к себе. Губы его тронула горькая улыбка.
– Я не задумывался раньше, фигурка и фигурка. А ведь отец мне её тогда привёз, думал, что я ещё Японией увлекаюсь, угодить хотел. А я, дурак такой, говорю, мол, я уже восточное искусство забросил, оно мне не больно-то и надо. Болван, скотина бесчувственная, что сказать. Отец расстроился тогда, виду не показал, но огорчился. И ведь берёг эту шкатулку-то, хранил у себя. А оно вон как вышло…