— Да куда ж ты снова собрался,
Любимушко! Холод же собачий!
Жена Цветана пустила было пустую
бабскую слезу, хотя знала, что дело это бесполезное. Муж ее ни за
что объезд своих земель не пропустит, пусть хоть даже сотня оружных
варнаков захочет взять приступом их усадьбу. Варнаков отгонит, а
потом все одно поедет. Муж ее до работы весьма злой был. Хотя, тут
была и другая причина, объясняющая повышенную тягу к труду. Любим
давно уже не мог обходиться без почтительных взглядов родовичей,
которые начали ломать шапку перед знатью. Раньше не бывало такого,
а теперь вот есть... Начал народец вежество понимать, сознавая, кто
есть в этой жизни пан Любим, а кто есть они, кость черная. Цветана
снова была непраздна, как будто разрывает ее в лютую стужу рожать.
Вот и первого сына она в самый мороз принесла. Так думал Любим, с
привычным удовольствием лапая пышные женины телеса. Краше его жены
никого во всем жупанстве нет. Двести пятьдесят фунтов(1) белого,
нежного боярского тела, с рождения не знавшего труда. Слаще и быть
ничего не может для того, кто в вонючей от едкого дыма землянке
рос. Рос до шестнадцати весен, пока в княжеское войско не
попал.
Ритуал сборов был привычен, ведь
любой жупан мотался по своей земельке, словно голодный волк. Иначе
никак нельзя. Ленивых из жупанов выгоняют с треском, ведь желающих
ой как много! И сотники из армии увольняться стали по ранениям, и у
набольших бояр свои собственные дети подрастают, голодной пастью
щелкая.
— Руку хоть дай разомну! —
всхлипнула Цветана, которая каждый вечер делала ему массаж раненой
руки. Его показал когда-то ромейский лекарь. Сухая почти рука
понемногу отживала, а мертвые, немые пальцы иногда пробивало легким
игольным колотьем.
— Мни, и поеду я, — согласился
Любим, который слова князя про горячую соль и разогрев раненой в
бою руки помнил так, словно вчера это было. Он верил в князя
истово, словно в бога, тем более, что результат был налицо. Левая
рука его понемногу становилась живой, хоть биться со щитом он бы
сейчас не смог.
— Все, поехал, любушка моя, — клюнул
он жену в щеку легким поцелуем и вышел на мороз, запахнувшись в
толстенный тулуп.
Тут, в Словенских землях не то, что
у дремучих германцев. Там до сих пор в плащи кутаются, пытаясь
скрыться от злющих щупалец холода, пробиравшихся к телу. А про
валенки только-только узнавать стали, хотя тут у Любима даже кучер
в них сидит, навернув для тепла толстую суконную портянку. А ведь
раньше в поршнях зимой ходили! Бр-р! Любим даже вздрогнул от жутких
воспоминаний. Дядька его сгорел в одночасье, когда в дрянной обуви
на охоте обморозился. Да, поднялись купчишки в Драгомирове, которые
у обров шерсть в работу забирали. И обры те тоже озолотились,
продавая теплую обувку по всем землям севера. Ее саксы и тюринги
возами с Большого торга увозили. У них ту обувку с руками отрывали,
ведь шерсти столько и нет там. Всю даны выкупают, которые из нее
ткань для своих парусов ткут. Впрочем, и он, Любим, не промах
весьма. Мануфактурку ему князь дозволил построить, и на пеньковые
канаты большой заказ сделал. Особливо повелел в те канаты красную
нить вплести. Не понял сначала Любим, для чего это, а потом
догадался, когда за тот канат вора на правеж поставил. Очень уж
удобно с той нитью вора искать. Нипочем княжеский канат со свойским
не спутать.