Мне всё сильнее хотелось есть, хотелось выйти на свежий воздух и посидеть одному где-нибудь на лавочке. Но выходить было не принято и нужно было ждать окончания службы с остальными. Я повторял вместе со всеми непонятные мне слова и подолгу смотрел на иконы и горящие свечи.
Иконы были красивые и написаны с большой любовью. В них было что-то не от мира сего и изображения на них были глубоко символичны. Большинство из них были картинами страдания и боли. Грешников бросали в ад, их пожирало пламя, люди падали вниз со скал и пока Христа вели на смерть и распинали, Мария держала на руках младенца и с грустью смотрела на нас.
Ещё на изображениях было много длиннобородых старцев, чудотворцев и крылатых ангелов. Они обращались друг к другу и к святому духу, сидящему на облаке над их головами. Порой старцы загадочно смотрели на меня. Ладони у них были причудливо изогнуты и, казалось, они хотят сказать что-то важное, дать нам какой-то знак.
Священники чем-то походили на старцев и чудотворцев с икон. Все они были как бы заодно и выглядели так, будто входили в круг избранных и смотрели на нас, остальных, с немой укоризной. Так, будто мы в чём-то провинились, и нас не ждёт за это ничего хорошего.
В их присутствии мне становилось не по себя. И чем меньше оставалось времени до исповеди, тем больше я нервничал. Я лихорадочно пытался вспомнить свои грехи, но кроме общих фраз в голову ничего не приходило. От мысли, что скоро придётся открывать душу совершенно чужому человеку, всё у меня внутри сжималось ещё больше.
В глазах у меня начинало темнеть. Я стоял в очереди в полуобморочном состоянии и из последних сил ждал конца. Потом говорил склонившемуся надо мной священнику своё имя и грехи, выслушивал его разрешительную молитву, целовал крест и с облегчением отходил в сторону.
Обычно к этому моменту я был совершенно обессилен. Спину ломило, мои ноги гудели, а голова начинала кружиться. Меня бросало в пот, хотелось есть и поскорее присесть куда-нибудь. Мне хотелось, чтобы всё это поскорее закончилось и можно было наконец поскорее пойти домой, но нужно было снова ждать. Впереди ещё было причастие.
Я едва стоял на ногах и слушал пение хора. Пели красиво, но меня это уже не трогало. Отупев от изнеможения, я уже не был в состоянии оценить ничего. Я ждал, когда можно будет наконец скрестить руки на груди и подойти к священнику и его чаше. Дождаться слов: „причащается раб Божий…“ , произнести греческое имя „Дионисий“, открыть рот и съесть с ложки размягчённый в вине хлеб. Потом отстоять ещё немного, получить свою законную просфору и вырваться на свободу.