Невыносима мысль, что этого никогда не будет. Никогда. Никогда.
Стоило ей подумать об этом, как крылатая эйфория безвременья уносилась прочь в испуге перед разверзавшейся пастью бездонной черной дыры. Вот и сейчас. В беспамятстве протянула руку, чтобы ощутить ладонью шероховатую поверхность средневековой кладки, а в ответ – пустота.
Сорвав с головы легкий никелированный шлем и отсоединив контроллеры движений, Вера погрузила систему в спящий режим и подошла к тускло светящемуся из-под тюлевой занавески окну. Серый ноябрьский ливень хлестал по стеклам, размывая безликую мразь обросшей слякотью улицы; сквозь щель приоткрытой оконной створки налило на подоконник и удушливо тянуло сыростью. Сорвав ограничитель, Вера с силой распахнула окно и высунулась чуть не до пояса, жадно втягивая ноздрями отсыревший воздух и подставляя лицо частым холодным каплям. Но и на этот раз, как всегда. Стоило открыть глаза и оглядеться вокруг, как уже через минуту тошнотворное головокружение заставило ее быстро вползти обратно в комнату и судорожно захлопнуть окно.
Господи!
Несколько секунд посидев на углу подоконника с опущенной к коленям головой, Вера наконец совладала с дурнотой и пошла на кухню за крепким чаем.
Эта пустая, темная, неуютная квартира. Такая же одинокая и жалкая, как ее обитательница. Нет, не обитательница. Пленница. «Интересно, в каком углу я умру однажды, – подумала Вера, наливая в кружку темную струю заварки из носика фаянсового чайничка. – Может, прямо здесь, на кухне, между плитой и обеденным столом? Или там, на кожаном диване в гостиной, где расставлены все эти безвкусные безделушки из родительских заграничных поездок?..»
Опять они уехали. Загорают где-то под пальмами на чужеземном солнышке, пока она ловит ночные кошмары в равнодушной слепоте московской ночи.
Мама любила повторять, что в ранние годы Веруня была активной, жизнерадостной девочкой. Снова и снова она с надеждой и горечью рассказывала, каким отчаянным сорванцом была когда-то ее малышка и как благотворно действовал на нее здоровый деревенский воздух…
Укутавшись в теплый плед материнских воспоминаний, Вера баюкала себя золотыми грезами далекого, эфемерного детства, и по телу ее разливалась нега, как это бывает при погружении в глубокий, сладостный сон. Там, в деревне у бабушки, она по-настоящему жила. Это ощущение жизни и сейчас, спустя годы, возвращалось на волнах памяти опьяняющим запахом свежескошенной травы, бликами солнечных зайчиков на облупленных бревнах старого, покосившегося дома, сварливым квохтаньем белой курицы, с интересом поглядывавшей в ожидании хрустящей хлебной корочки. Эта курица была вериной любимицей. Все соседи ухохатывались, глядя, как пятилетняя девчушка со всей серьезностью исполняемого долга выгуливает несушку во дворе, привязав ей к ноге длинную веревку. В конце августа весь двор наполнялся запахом созревающих яблок. Пролезая сквозь дырку в заборе, две ее соседки-подружки боязливо топтались внизу, пока Вера бесстрашно лазала по раскидистым веткам на высоте трех метров и бросала им под ноги наливные, сочные плоды. А потом они прятались на чердаке и играли в кладоискателей или садились где-нибудь с детской книжкой, с изумлением слушая, как Вера, ориентируясь по картинкам, наизусть декламирует им стихи и по наивности веря, что она и вправду уже умеет читать…