— Ух ты! — вдруг сказала она с
изумлением. — Какие на тебе штаны! Мама миа! Суперстар!
Я поморщился и как-то норовисто
лягнул ногой.
— За сколько взял? Двести? Америка?
Фирма? Покажи.
— Слушай, я тебя умоляю. Америка, ну
и что? Подумаешь... Нам пора. Вон стоянка.
— В такси?!
Я небрежно пожал плечами, хотя у меня
сердце захолонуло от собственной лихости. Возле газетного киоска
стояла одиноко светло-бежевая «Волга», за рулем которой сидел
пожилой усатый дядька мрачной наружности.
За свою жизнь я ездил на такси раз
пять в сопровождении взрослых и примерно столько же раз видел, как
это делают другие, по телику. Я понимал, что тут самое важное —
взять верный тон.
— Шеф, не подбросишь до Фонтанки?
Усатый дядька, едва взглянув в мое
напряженно улыбающееся лицо, сразу определил профессиональным
глазом, что я самый заурядный «пиджак», несмотря на пышный
джинсовый маскарад. Уставившись в приборный щиток, он стал долго и
мучительно соображать, сможет ли его лоханка дотянуть до Фонтанки.
Я сразу увидел, что он понял меня как надо и перепугался, а тут еще
подошла Вика и спросила громко:
— Ну что, не едет? Пошли на
метро.
Шеф, взглянув на Вику, как будто
решился на этот далеко не блестящий рейс:
— Садитесь.
Мы залезли с ней на заднее сиденье, и
я приказал сорвавшимся голосом:
— Поехали.
Шеф что-то пробурчал себе в усы, и
старая тачка взревела, наполнив салон едким запахом выхлопных
газов.
Мы вырулили на проспект Обуховской
Обороны и понеслись вдоль Невы. Я давно заметил, что в такси и
пассажиры, и водитель испытывают какую-то одинаковую неловкость:
словно все залезли в машину с некими не вполне честными
намерениями, но по соображениям вежливости стараются не подать
виду, чтоб расстаться пристойно.
Меня, например, тотчас замучили два
соображения. Во-первых, я не знал, сколько дать усатому на чай,
чтобы он не обиделся, с одной стороны, а с другой, не посчитал меня
за окончательного придурка. Толстый кожаный кошелек, в котором по
причине исключительных обстоятельств хранилась огромная сумма в
пятнадцать рублей, жег мне ляжку, и я мял его время от времени
мокрой ладонью и высчитывал бесчисленные варианты предстоящей
оплаты. Второе соображение заключалось в том, что я не знал толком,
о чем надо было говорить. А говорить непременно надо было. Во
всяком случае мне.