Я обнаружил ее внезапно. На плите
одного из склепов. Выбежал, задыхаясь, а она сидит на корточках и
молчит. Я подскочил, сжав кулаки.
— Ты что?! Что ты?!
— Ничего, — спокойно ответила она. —
Сижу. Что это ты такой запаленный?
— Ну ты... ну ты... даешь, — я
обессиленно опустился рядом и вытер липкий пот со лба. — Черт, ты
меня сегодня в гроб вгонишь, не к месту будет сказано.
— Да перестань ты дергаться. Место
очень даже уютное. Я обожаю кладбища. А ты? Ты весь дрожишь,
зайчик. Испугался?
— Ну хорошо, хорошо, дрожу и
испугался. Мы уже довольно здесь побегали, пора и выходить, а?
— Артур, а страх — это тоже реально?
А жизнь, сама жизнь — реальна?
Я промолчал. Непонятно было, шутит
она или нет, издевается или страдает.
— Артур... Не молчи. Скажи, почему в
жизни реальны именно гадкие вещи, о которых ты недавно говорил, а
хорошие — почему-то нереальны. Почему, Артур?
Я вздохнул, пытаясь улыбнуться:
— Что это тебя на философию...
— Погоди. Почему реально только то,
что отравляет жизнь, делает ее мучительной и убогой. А?
Я пожал плечами, подумав впервые, что
бомжи, может быть, в эту ночь спят на других кладбищах.
— Я никак не могу понять, —
продолжала Вика почти шепотом, — почему человеку так нравится
осквернять себя, ругать себя, клеветать на себя, почему он так себя
не любит, презирает, ненавидит даже? Ну вот ты. Ты ведь хороший
человек, правда? Ты ведь не мерзавец, не подлец? Ты ведь добрый,
Артур? Скажи, ты добрый? Ты ведь это просто так, все для интереса
сочиняешь: власть, слава, сверхчеловеки. Да?
Я хмыкнул. В густом мраке я видел,
как блестят ее глаза. Это было так удивительно, непостижимо,
красиво... Старое петербургское кладбище, ночь, серебристый месяц,
то и дело скрывающийся за тучи, покрытая трещинами серая могильная
плита, темнеющий впереди огромный купол собора... Вика. Странная,
смуглая, красивая девушка. И я... Бог знает, как мы сюда попали,
говорим Бог знает о чем. О каких-то извечных вопросах — как будто
нашли вдруг место, где об этом можно говорить всерьез. И Вика
совсем ничего не боится. А я вдруг почувствовал робость, но не ту,
которая недавно сжимала мне сердце при виде покосившихся крестов и
оград, земляных выпуклостей, непонятных моему взору каменных
строений, расплывавшихся во тьме в причудливые, фантастические
формы, а другую — ту, что предвещает великую тайну.