У певчих свои временнЫе законы.
И всякий по-своему плакать привык,
сличая вокзалов сквозные прогоны.
Ущербная тяжесть пути. А куда?
Туда суетливо уносятся стаи,
туда эшелоны заслонами ставят,
и тихою сапой плывут города.
Неверная участь залетных гостей.
Навязчивый след красноглинных обманов.
У черной реки. У ясной поляны.
Среди оскудевших до срока полей.
Сто лет подряд и тысячи веков
росло державы каменное тело.
В нем сердце, обрываясь, холодело,
не узнавая первозданных слов.
На площадях безумеет людье.
По переулкам ходят душегубы.
И бронетранспортера выхлоп грубый
врачует жизнь верней, чем мумие.
Под пятерней правительственной длани
не покачнутся стены вечных зданий,
вместилища пороков и надежд.
Война уснет. Ее приспит мятеж.
И воровская шайка облегченно
поднимет флаг над горизонтом, черным
от дыма завоеванных высот.
И всех нас от погибели …спасет.
11 августа 1991 г.
С каждым годом труднее с людьми говорить.
Даже друга понять, даже сердце открыть.
Даже песню запеть, даже в праздник сплясать,
даже несколько слов о любви написать…
Только в ясные дали лесов и полей
с каждым годом гляжу все смелей.
И карканье воронов грустных,
и лай полуночных собак… —
все это искусство, искусство,
в котором и Пушкин, и Бах…
И свет, что так стелется тускло,
и зимних лесов забытье… —
все это искусство, искусство.
Но только не ведомо чье.
Мне все это слишком знакомо!
Обычный пейзаж за окном:
коза возле белого дома
и женщина с желтым флажком.
Открытая в домике дверца —
там чайник, косой табурет…
Ах, все это где-то у сердца
я чувствую тысячу лет!
Поблекшая, пыльная травка.
Неприбранный, реденький лес.
И голая, голая правда
от голой земли – до небес.
Облаков кочевые народы,
куст оседлый… – их можно любить.
Я, как в церковь, хожу на природу.
А куда еще стоит ходить?
Лес, трава, полевая ромашка.
И беспутно кружащий листок,
и писклявая тощая пташка
скажут: – Милый! Ты не одинок…
Заблестит сизой дымкой долина
и излучиной белой река,
улыбнутся подзолы и глины,
где лежать мне века и века…
И отпустит глухая тоска…
Шелест маленьких гнутых деревьев
да морское сиянье вдали —
все ж отрада для слуха и зренья
у покинутой Богом земли.
Но и чахлые эти уродцы
тихо мрут у меня на глазах.
А их души уносятся к солнцу
в бесконечных, пустых небесах.
Остаются в белесом просторе