Она была прежней. Тот же вздернутый носик, те же пухленькие алые губки, чуть впалые щеки. Были, правда, заметны небольшие, тонкие послеоперационные шрамики. Совсем небольшие. Их мог скрыть даже легкий макияж. Вот что позволяли сейчас лазерная хирургия и так называемая «золотая нить».
– Рита, – первое, что он выговорил тогда, расплываясь в счастливой улыбке.
Она отстранилась от зеркала, внимательно оглядела его и тоже улыбнулась.
– Я не изменилась? – пыталась пошутить она.
– По-моему, ты стала еще лучше, – он проглотил подступивший к горлу комок.
Стоявший рядом Галкин довольно потер руки.
– Чудненько, чудненько. Кажется, я сделал невозможное.
Лаврентьев готов был расцеловать хирурга-пластика. Тот на самом деле сделал невозможное. Психоаналитик хорошо помнил лицо жены после аварии. Видел, когда делали перевязку. Оно было страшным. Открытые раны с набухшими, истекающими сукровицей краями... Это даже лицом нельзя было назвать.
– Я имплантировал живые участки кожи, так что некоторое время твоя жена может ощущать небольшой дискомфорт. Но затем все войдет в норму.
На этой оптимистичной ноте Галкин распрощался с ним.
Через день после того, как окончательно сняли повязки, Лаврентьев забрал жену из больницы.
– Как здорово снова очутиться дома, – сказала она, едва переступив порог квартиры. – Ты и не представляешь. Мне кажется, что я здесь не была уже тысячу лет.
Он вполне ее понимал. Она чудом выжила. И это было ее второе рождение.
Рита мало говорила, больше слушала его. Не спорила. Ходила по квартире, с каким-то упоением вздыхая. Она была как ребенок, и ему это нравилось.
В первую ночь после того, как Рита выписалась из больницы, он, лежа в темноте на широкой кровати, осторожно спросил:
– Тебе, наверное, некоторое время нельзя будет заниматься любовью.
– Почему? – неприятно изумилась она, как если бы он сказал нечто обидное.
– Все же авария... – попытался оправдаться он.
– У меня там все цело, – хмыкнула она, и рука ее мягко легла ему на грудь, а затем, медленно перебирая пальчиками его кожу, поползла вниз.
Он закрыл глаза от подступающего возбуждения и включил бра. Жена зажмурилась и тут же погасила светильник.
– Я, кажется, стала стеснительной, – засмеялась она с детской непосредственностью.
Может, это было и к лучшему. Об этом он подумал уже позже. Такой бурной ночи Лаврентьев уже и не помнил. Даже в медовый месяц такие выпадали редко. Да и прошло уже после этого медового месяца десять лет. И вот – пожалуйста!