«Дай Бог бы все выезды были такие», – подумал он и перекрестился. Феофан любил верхний наряд. Отсюда, с высоты, всякий раз он с нетерпением и даже каким-то ожидаемым наслаждением наблюдал за тем, как просыпается город… Остывшие за ночь дома, улицы ждали первых лучей. Разбуженные вместе с петухами, протяжно скрипели петли глухих ворот, гремели, будто кашляли спросонок, засовы, клацали железом замки на дверях, распахнувшиеся ставни открывали свету стеклянные глаза окон. Каждый день, не повторившись и разу, являлся для него новым не только по времени, но и по сути.
Чуть позже к булочной на углу подъезжала телега с зелёной будкой «Хлебъ и баранъки». Через четверть часа народ принимался сновать через перекрёсток. Хлопали двери хлебной лавки. Бабы, прислуга, служивый люд – все несли большие серые хлебы, белые булки, связки баранок. Люди эти по внешнему обличью давно уж были хорошо знакомы Феофану. Встречая иных в городе, он даже готов был с ними поздороваться. Только те, ничуть не подозревая о знакомстве, проходили мимо. От этого Феофан, испытывая некоторую неловкость, понимал, что повседневно, пусть и невольно, но подглядывает за людьми. На все укоры совести он уверенно отвечал: «Чего ты переживаешь, любезная… Делается то исключительно по долгу службы, а не из любопытства». Тем не менее, поравнявшись, пусть только глазами, он старался улыбнуться знакомым и поздороваться, про себя, разумеется.
По весне на смотровой площадке пахло талой водой с заливных лугов, горьковатым дурманом черёмухи, первыми грозами. Позже к ним примешивался сладковатый дым пароходов. С началом навигации жизнь напротив каланчи оживала.
У каждого времени года, даже части дня, есть свой запах, звук, свои незаметные мелочи. За то Феофан и любил Тобольск, воспринимая его как чтото одушевлённое и близкое. По ночам, оставаясь на верхней вахте один на один с городом, они беседовали. В эти минуты Феофан чувствовал, как сердце Тобольска живёт и бьётся здесь, рядом, в знакомых улицах, тихих двориках. Шумом ветра под крышами город отвечает ему… А Феофан приговаривал: «Живой он, конечно, живой. Видал, как дышит…».
После обеда город, а вместе с ним и горожане, сами не замечая того, погружались в послеобеденную дрёму. Даже бессменный постовой в белом мундире на Плац-парадной – и тот куда-то исчезал. Однако стоило лишь робко обозначиться вечеру, как на Большую Благовещенскую выходил на променады народ… Дамы в длинных платьях, с гордо посаженными головками игриво смотрели на окружающий мир через бахрому зонтов, сетки вуали. Мужская половина, не уступая в дерзости, также щеголяла в приподнятом настроении. Трости, цилиндры, канотье, лёгкие дрожки, гулкий топот копыт по деревянным мостовым. Изредка проплывали богатые экипажи на резиновом ходу. Люд в них ехал степенный, грузный, сопровождаемый дамами с перьями на шляпах…