— Рикон! — стукнула в дверь в комнату сына. Оттуда донеслась только тишина.
— Риса! — тут же отозвалась из другой комнаты мама. — Дойди, давно зову. Где была?
— Выходила... Сейчас! — отозвалась я, опять стукнула в дверь сына, прислушалась. Старая деревянная дверь, сколоченная из досок смотрела на меня глухо и мрачно. — Рикон! Зубастик?
Из комнаты не отвечали. Обеспокоившись, я застучала в дверь сильнее.
— Не ночевал он, — ворчливо откликнулась на мысли мама.
С беспомощной злостью снова долбанув запертую дверь, я пошла мыть ноги. Утренняя шалость развеялась как и беззаботное девичество. Наступивший день снова делал меня взрослой, усталой, ответственной за все, всех, и до одури обеспокоенной. Мысль, что Рикон опять не ночевал дома, волновала сильнее прочих.
«Где ходит всю ночь? А вдруг с Широм? Только бы не с ним, хоть бы... Хоть бы просто шлялся с такими же волчатками, как он».
В зеркале отразилась женщина с потемневшими глазами, скорбными, крепко сжатыми губами и платьем... шиворот-навыворот!
«Ах ты ж...»
— Риса! — снова капризно потребовала мама.
— Да иду я, иду!
Я дернула подол наверх, наспех переодеваясь. Еще влажная сорочка напомнила о встреченном у источника мужчине.
«А он ничего...» — успела подумать я, уже объективнее анализируя встречу. Не тронул, не приставал... Я вспомнила крепкую фигуру, полуулыбку на тонких губах и — особенно — округлившиеся от восхищения глаза. На меня давно не смотрели с таким восхищением, таким откровенным интересом. Откуда? Некому, все жить хотят. Я как невидимая, будто не существую... А он увидел, надо же... Чувство оказалось приятным, даже несмотря на грубоватое восхищение «дыньками». Я нарочито выгнулась, гордо выпятив грудь перед зеркалом. Грудь была еще хороша, почти не опустилась с юности. Повернулась, погладила... Еще раз вспомнила.
«Впала в детство, надо же», — подумала уже с улыбкой.
— Ну Риса же! — мама звала уже плаксиво. — Забыла о матери?
— Все я помню, иду... — не успев переплести косу, потопала к ней.
Мама лежала на боку, зажав между ног одеяло. Левая рука плетью беспомощно свешивалась за боком. Седые волосы завешивали недвижимую половину лица. Удар будто разделил ее надвое, располовинил на прошлое и то, что теперь. В прошлом была активность, в настоящем — полная беспомощность. Единственное, речь осталась, хоть и стала не очень разборчивой. Но я привыкла ее понимать.