— Рикон! Наконец-то! Где ты был? — со скрытым облегчением и открытым гневом я поднялась, упирая руки в бока.
— Где надо! — предсказуемо огрызнулся он, мотая куцей неровно обрезанной челкой. На меня сын старался не смотреть, а если и смотрел — то исподлобья, как на врага. Для стрижки он мне уже не давался, как я ни просила. Аргументы про девушек, которые замечают плохие стрижки, не действовали.
— Где? С кем? Говори! — нажала. — Я же беспокоилась! Что делал?
— Не твое дело! — совсем обидно бросил он.
Я едва удержала руку, которая аж зачесалась от желания дать подзатыльник по темному ежику затылка. Сказать бы, что он сосунок дурной; что мозги у него не прорезались, что он сейчас глупее пятилетки, потому что тот хотя бы слушается; что нельзя так с матерью говорить. Много чего хотелось сказать и сделать, но я уже знала, что эта дорога приведет совсем не туда, куда хочется. А как с сыном говорить, чтобы он услышал, я не знала.
— Кашу сварила. Поешь, а то совсем худой, — я сдержалась, сделав вид, что не заметила его слов. Взяла со стола тарелку. Мне было уже известно, что идти на конфликт с сыном нельзя — ходила я той дорогой, только хуже стало. Поругаемся и что? Совсем закроется, совсем уйдет от меня. А будет ли дорога назад?
— Не хочу! — бросил сын, удаляясь. Пахло от него дикой смесью из трав, меда, коры, шерсти, хвои. Зажевывает ведь, чтобы я не почуяла. Чем он питается, если дома не ест? Мысль зудела, тревожила так, что я, даже заранее зная ответ, все равно примирительно предложила еще раз.
— Она свежая, зубастик, вкусная, только сварила, съешь хоть...
Сказать до конца я не успела. Хлопнула дверь: Рикон закрылся в своей комнате.
— Хоть две ложки... — все же сказала, глядя в глухие доски.
— Я сказал — не хочу! — донеслось из-за двери.
— Риса! Голодом меня заморишь... — со слезой сообщила мама.
— Иду... — устало откликнулась.
Кашу Рикон так и не тронул.
День потянулся своим чередом, почти такой же и остальные до него. Погруженная в свои мысли, я даже не слушала голос Стаи. А что его слушать каждый день? Там всегда одно и то же: у кого-то овца пропала, у кого-то курица нашлась; одни предлагают излишки молока, другие просят подсобить в строительстве; а еще дрязги, сплетни и ругань, как без них. Я предпочитала думать о своем. Нет-нет, но вспоминала утреннюю встречу, гадая, кем же был тот мужчина со шрамом и почему его лицо показалось мне знакомым. Как не перебирала, ничего толкового не придумала: жители у нас все были постоянными. Чужие если и захаживали, то редко. Приходили периодически разнородные торговцы, но единственный Волк среди них был старый и без ноги — вместо нее он примотал деревяшку, от чего имел большой успех у любопытных детей, которые так и норовили по ней щелкнуть. Мне было любопытно, как же он ногу потерял, но спросить не решилась, и до сих пор придумывала варианты. Мне нравилось думать, что Волк лишился ноги как-нибудь героически, в неравном бою, а не от того, что в детстве на него, например, лошадь наступила — хотя такое тоже могло быть.