Ну а в точке, где мы пару секунд назад весело обменивались
ударами, теперь красуется глубокая вмятина в земле, словно кто-то
решил поиграть в гольф с метеоритом. По краям вмятины еще пляшут
мерцающие остатки моей магии, которые выглядят так, будто их
нарисовал художник, увлекающийся абстракционизмом.
А потом меня накрывает волной давления. Я теряю опору под ногами
и начинаю лететь назад, как дешевая кукла, которую вышвырнули в
окно. “Ускоренное мышление” по-прежнему пашет на износ, поэтому я
вижу каждую деталь: каждую крупицу земли, взлетевшую в воздух,
каждую каплю крови (ох, надеюсь, не моей) и каждый расширившийся от
ужаса зрачок.
Приземляюсь я, честно говоря, далеко не мягко. Грохочущая сила
удара катит меня по земле несколько метров, пока я не зарываюсь в
гравий. В висках стучит ритм “ты ещё жив, придурок?”, но я успеваю
ухмыльнуться, потому что замечаю, как Акихико лежит на земле,
сжимая бок, из которого сочится кровь.
“Ну что, засранец”, — думаю я, с трудом поднимаясь на ноги, —
“Кто теперь должен взять свои слова обратно?”
Я резко втягиваю воздух, стараясь справиться с ноющей болью в
ребрах, и делаю неуверенный шаг вперед — или это шаг вбок? Чёрт его
знает. Голова гудит, как будто внутри завелся гигантский шершень и
лупит крыльями по стенкам черепа.
В этот момент вокруг Акихико уже толпятся ёкаи: одни смотрят на
меня взглядом “давай порвём наглеца на ленточки”, другие судорожно
пытаются помочь самому “соплеменнику”, который валяется на
земле.
— Думаю, я победил, — сипло бросаю я, оглядывая толпу,
съёживающуюся рядом с раненым Акихико.
К моим словам отлично подходит то, что в следующую секунду сам
Акихико, еле приподнявшийся на локте и пытавшийся выдавить из себя
ругательство или обреченное “отстань”, вдруг валится обратно и
замирает. Надеюсь, всё-таки отключился, а не помер — он, конечно,
тот еще засранец, но смерти точно не заслуживает.
— Он ведь не помрёт? — спрашиваю у публики, застывшей на границе
нашей импровизированной “арены”.
— Жить будет, — к моему удивлению, отвечает моя мать, шагнувшая
вперед. В голосе у неё такой налёт неодобрительного снисхождения,
что любому другому было бы неловко, а мне отчего-то даже приятно. —
А ты, смотри-ка, неплох…
— Неплох? Он же чуть не убил пацана, — хмыкает кто-то из толпы
ёкаев, но ни я, ни мать не удостаиваем комментатора и взглядом.