– Немедленно уберите от ребенка эту гадость! У него астма!
Смущенный Роберт обернулся с покаянной улыбкой и собрался было рассыпаться в извинениях, но властная рука уже сгребла в горсть капюшон дождевика и вытолкнула пацана за порог – слушать стало некому.
– Гадость, – растерянно повторил Роберт, поглаживая нежно-телесную, в едва заметных кракелюрных трещинках щеку. – Ты, представляешь?.. – шепнул он в сомкнутые губы и тесно прижался к ним лбом. – Ты, ты, ты… – твердил он, закрыв глаза и перетаптываясь под стук дождя, как если бы тот был фокстротом или вальсом.
А когда разлепил влажные ресницы, то увидел, что кто-то внимательно смотрит на него, стоя у калитки, увидел – и задернул шторы.
Заявиться к Борщу без гостинцев для пса было нельзя – не пустит, так еще и обругает, а ругался кладбищенский сторож как боженька. Вспомнив об этом, Роберт наскоро собрал в пакет куриные кости, сунул их в карман и пошел в сторожку. Поплутал между могил, глубоко и вкусно дыша. Возле сторожки он задержался у саркофага Ольги Ивановны Ивановой, жития коей в замужестве было десять месяцев и двадцать один день, а всего жития было двадцать лет и один месяц, и младенца ея Николая, не прожившего и дня. Постоял, ковырнул ногтем грязь в углублениях цифр «1883», выбитых в белом камне. Богатая была деревня – Марфино. Церковь вон осталась – красного кирпича, крепкая, как засохший пряник. Марфинских кормила земля. Солили огурцы и капусту к царскому столу, собирали урожай с тех самых яблонь, что за оградой – сейчас яблоки мелкие и кислые, никто не берет, и в сентябре, когда опадают, над всем кладбищем стоит их пьяный сопревший дух.
Закурив, Роберт подошел к бытовке, стукнул костяшками пальцев в мутное окно и извлек из кармана свое нехитрое подношение. В другом лежали два сваренных вкрутую яйца.
Сумрачный с похмелья Борщ вместо приветствия что-то неразборчиво буркнул. Сегодня его рыжие усишки свисали особенно уныло.
– Угу, – сказал он, забирая пакет, и причмокнул. Из будки, грохоча цепью, выбралась здоровенная лохматая дворняга – серая и будто присыпанная солью. Борщ как-то говорил, что это от тяжелой жизни – ранняя седина.
– Хво-оштик, хвоштик мой, – ласково протянул старик, спуская пса с цепи. – Ну, шуруй!
Когда тот сорвался с места и пронесся мимо, Роберт покачнулся.