Мир его неистовых, испепеляющих желаний, в котором наивысшей ценностью провозглашались свобода личности во враждебном мире, тоска по вечно недосягаемому «идеалу», трагедия смертельной борьбы в душе человека противоречивых, «роковых» чувств – любви и ненависти, протест против всякого рода «уз», «оков» и «плена», весь пафос небывалых, грандиозных, героических страстей в причудливом сочетании с разочарованием и мрачной «мировой скорбью», томлениями беспокойного духа – всё это неудержимо влекло к себе, и не только молодое поколение. Страсть, бунтарский порыв, горечь творчества Байрона импонировали многим – прежде всего тем, кто ощущал некое «мировое» неблагополучие, общественное неустройство, противоречие между свободой воли и жёсткой регламентированностью социального бытия, построенного на вопиющих контрастах богатства и бедности, бездушного торжества Закона и утеснения прав Личности.
В рамках английского буржуазного общества первой половины XIX века вызревали разнообразные формы противостояния несправедливости – социального, политического, идейно-эстетического, этического протеста. По своей природе этот протест был романтичен – бунтарский протест одиночки, в гордом презрении отворачивающейся от общества, не признающего её прав, и мыкающейся по свету, как байроновские Лара или Чайльд-Гарольд, в поисках того «уголка», где можно найти приют смятённым и «оскорблённым» чувствам. Такой протест был отвлечён от трезвого понимания причин и душевного, и социального неустройства, и часто – само-разрушителен: столь остро было ощущение «оскорблённости» и желания противостоять, и так горестно предчувствие тщетности борьбы, да и самой жизни. У Байрона, правда, сильнее была ненависть ко всякого рода «утеснителям» и желание противостоять им:
Встревожен мёртвых сон – могу ли спать?
Тираны давят мир – я ль уступлю?
Созрела жатва – мне ли медлить жать?
На ложе колкий дёрн; я не дремлю;
В моих ушах, что день, поёт труба, Ей вторит сердце…
(Перевод А. Блока)
Влияние и притягательность поэзии Байрона были так велики, что те, чьи произведения стали выходить в свет спустя пятнадцать-двадцать лет после смерти поэта, ещё испытывали воздействие его романтического наследия, хотя многое уже поблекло в образе байронического героя. В конце 30-х годов XIX века в романе «Оливер Твист» (1837–1838) Чарльз Диккенс создал почти пародию на него в лице «демонического» негодяя Монкса и саркастически отозвался о консервативных вкусах многих читателей, желавших видеть романтически приукрашенной даже самую неприглядную и часто жестокую правду жизни: «Удивительно, как отворачивается Добродетель от грязных чулок (имелись в виду «грязные чулки» проститутки Нэнси, спасительницы юного Оливера –