Тихонечко поскулив и окончательно придя в себя, он разворошил носом остатки продырявленной солнцем снежной шапки над логовом и взглянул наверх. По глазам резануло еще сильнее, но свалявшаяся за зиму шерсть почти сразу же стала наполняться приятным теплом.
Поляна, которая, казалось, еще миг назад стояла перед глазами заваленная глубоким снегом и безжизненная, сохранила лишь клочки своей белизны, которые были редко разбросаны по мху, ягоднику и прошлогодней желтой траве. На высохшей лиственнице напротив сидела пестрая птица и звонко колотила по дереву длинным клювом.
И в этом обновленном мире он не смог ни учуять, ни увидеть ничего из тех обрывков воспоминаний – ни зловещего запаха страшных существ, ни следов матери, ни пятен хрусткой замерзшей крови. Были только медленно пробуждающийся лес и он, уже пробудившийся.
Звереныш неловко потоптался на месте. Отвыкшие за долгую зиму от движений лапы были непослушны, а правая вообще ступала неловко, с вывертом. Он еще раз вспомнил про прерванный сон и удар черной молнии, осторожно оперся на лапу, пытаясь удостовериться, что боль ушла. Да, она как будто ушла, но сейчас это трудно было понять, потому что все четыре подошвы, с которых за зиму слезли толстые ороговелые мозоли, были покрыты нежной молодой кожей, неприятно ощущавшей каждый сучок или ветку. Пасть тоже казалась чем-то связанной и открывалась с трудом, не выпуская непослушный язык. Пестун проснулся, но организму звереныша требовалось еще время, чтобы он включился полностью. Каким-то образом ощутив это, пестун проковылял обратно в берлогу, отодвинулся подальше от лужицы на ее дне и снова свернулся калачиком на подстилке из мха.
Назавтра он побродил по проталинам чуть подольше, потом – еще подольше, постепенно отходя все дальше от берлоги и заново исследуя ее окрестности, которые казались такими привычными и родными осенью. Но, к сожалению, осенью же они были тщательно вычищены медведицей и им от съедобных корневищ, ягод и другой пищи и теперь почти ничего не могли предложить желудку.
Поняв это, Звереныш, будто прощаясь, еще раз слазил в берлогу, понюхал ее углы, потыкался носом в подстилку, медленно выбрался наверх и, приглядываясь поначалу к каждому пню, захромал туда, куда его вел инстинкт, – к южным, уже прогретым склонам темнеющих вдали сопок.