Приговоренный время от времени резко вскидывал голову и бросал на графа полный отчаяния взгляд, в котором пылала неприкрытая угроза. Тогда граф – в те годы особа весьма влиятельная – вздрагивал, бледнел и слегка пришпоривал лошадь.
Какая загадочная связь могла существовать между этим надменным персонажем, стоявшим на ступенях престола почти столь же высоко, как и король, и несчастным смертником, которого собирались вздернуть на Монфоконе?
Почему взгляд этого переданного палачу человека вызывал дрожь у того, кто держался в кортеже рядом с королем?
По мере прохождения кортежа толпа рассеивалась; одни бежали к фонтану, который на протяжении всего дня бил вином, другие – и таковых было гораздо больше, – останавливаясь вокруг менестрелей и музыкантов, что на перекрестках пели более или менее уместные лэ[3], направлялись к Порт-о-Пэнтр (позднее – ворота Сен-Дени), дабы занять место у виселицы Монфокон.
И на всех улицах, по которым проезжал Людовик X, наблюдалась всеобщая радость, повсюду разносились одни и те же приветственные возгласы, коих поочередно удостаивались все придворные, входившие в этот великолепный кортеж.
Все?.. Нет. Ропот недовольства, глухие проклятия пробегали по рядам высыпавших на улицы парижан, вынуждая людей содрогнуться от страха и ужаса, когда взгляд их останавливался на только что виденной нами мрачной физиономии графа де Валуа, дяди короля, и еще более мрачной и неспокойной физиономии Ангеррана де Мариньи, первого министра.
Валуа и Мариньи, один – слева, другой – справа от Людовика X, обменивались смертельными взглядами. Непримиримая ненависть, внесшая раздор между этими людьми, теперь проявилась со всей очевидностью. Раздавленный, мучимый злобой и завистью, утративший все свое влияние при Филиппе Красивом, Карл де Валуа годами копил в себе желчь.
Какую ужасную месть готовил он теперь, когда королем стал его племянник?
Так или иначе, из толпы в адрес и одного, и другого неслись одни и те же глухие проклятия – их боялись и ненавидели в равной мере.
Но вскоре, словно волшебный лучик рассеял эту тучу страха и ненависти, настроение людей заметно улучшилось; вновь раздались приветственные возгласы – народу явилась та, ради которой, казалось, и звучали все эти колокола и фанфары, ради которой взошло весеннее солнце, ради которой развевались знамена, та единственная, кому были готовы подарить свою любовь двести тысяч парижан – королева, Маргарита Бургундская.