– Здесь много знакомых. Я разговаривал с ранеными гауптштурмфюрером СС Хеншелем, унтерштурмфюрером СС Хофбеком, они оба инспекторы СД. Помните, обеспечивали связь Раттенхубера с центральным аппаратом РСХА? От них я узнал, что в госпитале и тяжелораненый штурмбаннфюрер СС Линге, и электромеханик имперской канцелярии Хеншель, однофамилец тому, другому Хеншелю, и один из официантов рейхсканцелярии, фамилию которого не знаю. Возможно, еще кто-то.
Баур движением головы велел Бергмюллеру наклониться и прошептал:
– Никому об этом, Бергмюллер, ни слова. Вы никого не знаете, не видели, ни о ком ничего не слышали. О фюрербункере помалкивайте, о фюрере, Бормане, Раттенхубере, Мюллере и всех других. И меня забудьте. Иначе они вас замучают допросами. Вы поняли меня?
– Так точно.
– Все новости, что узнаете, о наших людях, о положении в Германии, в мире, об отношениях союзников, – абсолютно все докладывайте мне.
– Будет исполнено, господин группенфюрер. Поправляйтесь. – Бергмюллер попрощался наклоном головы.
Не скажу, что жизнь моя и ранее была легкой и безоблачной. Безусловно, война и послевоенная разруха, борьба с коммунистами в Баварии, тяжелая и опасная работа пилота гражданской авиации, вечное стремление обеспечить благополучие семьи, матери, – все это ложилось зарубками на мое пока еще здоровое сердце. Но тридцать третий год оказался очень нервным.
В начале января после обслуживания избирательных кампаний Гитлера я вернулся в «Люфтганзу» и вновь стал работать на различных внутренних и международных маршрутах. Вскоре мне на дом доставили огромную коробку, перевязанную разноцветными лентами. В ней оказался подарок Гитлера – дорогой серебряный чайный сервиз с дарственной гравировкой: «Выдающемуся пилоту D-1720, летному капитану Бауру, с добрым напоминанием о трех избирательных кампаниях. Искренне Ваш Адольф Гитлер».
После назначения 30 января Гитлера канцлером Германии руководство «Люфтганзы» перевело меня в его личное распоряжение, я стал летать только с фюрером и высшими должностными лицами государства. Но формально я продолжал оставаться служащим «Люфтганзы».
Семейная жизнь все больше окрашивалась в темные тона. Доррит тяжело болела, подолгу находилась в состоянии депрессии, иногда не узнавала родных и близких, кроме меня, дочери и моей матери, часто ненадолго теряла сознание, плохо ела, в саду и на берегу озера гуляла только в сопровождении дочери или свекрови. Ее брат, Ганс, работавший в знаменитой берлинской клинике «Шарите», сумел наконец добиться консилиума врачей. С большим трудом при помощи мощного увеличения рентгеновского снимка головного мозга удалось обнаружить опухоль. Но ни один нейрохирург не согласился оперировать Доррит. Никакие уговоры, никакие денежные суммы не могли повлиять на их решение. Доррит медленно угасала. Мама и дочь приняли все повседневные заботы о ней. Я в силу загруженности работой видел ее все реже и реже.