Но тут вновь раздался тихий и достаточно противный голос Позументова.
– Старлей, я вот недавно слышал, как ты насвистывал мелодию песни «Широка страна моя родная»…
– Ну, допустим, что тут такого? – старлей орясиной застыл от столь неожиданного вопроса.
– Значит, все еще любишь советскую родину и власть советскую?
– Потому что я не предатель, для меня как был СССР, так со мной и умрет…
– А раз любишь СССР, то должен знать и любить классиков, которые проповедовали советскую власть.
– С этим я как-нибудь разберусь без тебя, старый пень!
– И в сторону стоящих у стены волкодавов: – Прапорщик Иванов, берите его за хомолок и тащите отсюда…
– Не спешите! Еще одну минуту, – поднял сухую руку Позументов. – Последнее слово – хотя бы из-за моего преклонного возраста… Ты, старлей, должен знать, что все, что я говорил о деньгах, и что по-твоему является большой крамолой, сказал полтора века назад твой любимый Карл Маркс… Или ты находишься в такой степени морального разложения, что уже и первоисточникам не веришь?
Зеки, доселе стоявшие безучастно, хотя и со сжатыми кулаками и скулами, на которых до предела были взведены желваки, дружно придвинулись к кровати Позументова. Кто-то вполголоса сказал: «Маэстро не отдавать». И, возможно, старлей, до ушей которого дошла эта фраза и которому во сне и наяву грезились кровавые бунты зеков, правильно сориентировался и решил особо на рожон не лезть. А чтобы не потерять и без того отсутствующее лицо, спросил, обращаясь к Позументову:
– А чем докажешь, старая головешка, что это говорил товарищ Карл Маркс?
– Полное собрание сочинений, том 5, стр. 32, третий абзац снизу. «Экономические и философские рукописи 1844 года».
Для старлея это был настоящий цугцванг. Хищное и, возможно, неисправимо испорченное нутро его подсказывало, что подошел тот самый момент, когда надо спешно ретироваться.
Надвинув на глаза фуражку, поправив портупею с пустой кобурой, он развернулся и направился к выходу.
Когда старлей и охрана удалились, нарочито грубо стуча сапогами, к Позументову подошли зеки, и каждый пытался что-то ему сделать такое, что утвердило бы старика в непоколебимости чувства локтя. Нуарб принес кипятку и, высыпав в алюминиевую кружку полпачки цейлонского, накрыл ее шапкой, чтобы чай как следует натянулся. Остап притащил завернутый в марлю кусок украинского сала, другие зеки просто обступили кровать и, нещадно чадя сигаретами, тихо переговаривались, как будто ничего не произошло. Видимо, в их понимании, это была моральная поддержка Маэстро.