Бездумно глядя перед собой, будто кот пробираясь к лазу, я медленно повторил про себя часть молитвы, имевшей особый сакральный смысл:
– Избавь… избавь меня от многих тяжких воспоминаний… освободи меня…
Обдумывая произнесённое, я поставил кусок выцветших обоев на прежнее место, заправил отогнутый край под плинтус, и, достав клей-карандаш, несколькими мазками прикрепил к штукатурке. Единственное, что теперь могло указать на то, что обои были потревожены – это перегиб, возникший в первый раз, когда я их отогнул, чтобы пройти. Благо, он располагался высоко, под самым потолком, но освещение на площадке оставляло желать лучшего: перегиб нелегко было отыскать в переплетении паутины, плесени и теней.
На потолке висела очень древняя лампа накаливания. Мне иногда казалось, она светит тут последние лет пятьдесят, и не перегорает. Слой пыли явно указывал на этот невозможный факт.
Оглядев свою работу, я удовлетворённо кивнул, повернулся к двери и повернул допотопный включатель.
Дом, построенный ещё до Первой мировой войны, был обветшалым, но величественным, как убелённый сединами аристократ. Он, как любой старик, не позволял себя переделывать, хоть на парадных дверях, старательно заколоченных изнутри, висела табличка: «Объект на реставрации». Как следствие, все окна фронтона заложили кирпичами, чтобы ни у кого не возникало желания поселиться здесь. Увы, первый и второй этажи захватили крысы, а людям, точнее единственному человеку, вернее женщине, удалось сохранить лишь чердак.
Только задняя часть дома вместе с маленьким сквером осталась без «улучшений».
Не каждый понимает, или хотя бы подозревает, насколько дом, потерявший жильцов, обречён на медленное дряхление и умирание. Но этот упорно цеплялся за жизнь. Видимо, ради своей хозяйки.
Перед дверью её каморки я как раз и стоял, барабаня по косяку и игнорируя звонок, врезанный чуть повыше, ибо знал, что тот не работает.
– Кто там? – вопрос был приглушён слоями дерматина и войлока с обеих сторон двери.
– Предвестник осени, – громче, чем требовалось, сказал я.
– Уходи! – раздалось в ответ.
Анжела пошутила. Мне не нужно было гадать на кофейной гуще, чтобы понять это, хотя голос девушки оставался бесцветным, как всегда, не зависимо от того плакала она, например, или смеялась.
Но момент требовал серьезности – пусть и только для меня, но на то имелись обоснования. Потому с нажимом в голосе по слогам, дабы не возникло двоякой трактовки, воскликнул: