В последние годы волна революционного богословия отступила – волна тех, кто, исходя из зелотского толкования личности Иисуса, пытался обосновать правомерность насилия как средства построения лучшего мира – «царства». Жестокие последствия религиозно мотивированного насилия слишком уж очевидны и у всех перед глазами. Царство Божие, царство человечности, невозможно построить с помощью силы. Напротив, она всегда является любимым орудием антихриста, какой бы религиозно-идеалистически мотивированной она ни была. Сила служит не человеку, а бесчеловечности.
Но как же быть с Иисусом? Действительно ли Он был зелотом? Было ли изгнание торговцев из Храма началом политической революции? Как мы убедились в первой части книги, все деяния Иисуса и Его Весть от искушений в пустыне, Крещения в Иордане, Нагорной проповеди до притчи о Страшном суде (Мф 25) и Его ответа на исповедание Петра11 коренным образом противоречат этому.
Нет, Иисус никогда не приветствовал насильственные перевороты и убийство во имя Бога. Его «ревность» о Царстве Божием совсем иного рода. Мы не знаем, что именно представляли себе паломники, когда говорили во время «интронизации» Иисуса о «грядущем царстве отца нашего Давида». Но то, что думал и чего желал Сам Иисус, Он очень четко выразил Своими жестами и пророческими словами, установив между ними и Собой вполне конкретную связь.
Без сомнения, во времена Давида осел был атрибутом царства, и, основываясь на этом предании, Захария предсказывает, что Царь мира въедет в Святой Град, сидя на осле. Но уже во времена Захарии и особенно во времена Иисуса атрибутом силы и власти стала лошадь, а осел воспринимался как животное бедняков и символ совсем иного царства.
Также не подлежит сомнению, что Захария возвещает царство «от моря до моря». И как раз в этом пророчестве он выходит за национальные рамки и указывает на новую общность, благодаря которой люди земли, объединенные вопреки всем границам поклонением единому Богу, обретут мир Божий. В царстве, о котором он говорит, «сокрушатся луки». Таинственное видение Захарии, не имевшее четких очертаний в силу отдаленности события, медленно проясняется в деяниях Иисуса, но обретает смысл лишь после Воскресения, на пути Евангелия к язычникам. Но и в тот час, когда Иисус въехал в Иерусалим, связь с поздним пророчеством, которому Он подчинил Свои действия, придала Его поступку направление, противоположное зелотской интерпретации.