Когда я забывала поесть, Сума приносил мне сверток из столовой и заботливо оставлял под дверью. И вот эта чужая забота трогала до слез и доводила до исступления. Потому что до безумия хотелось, чтобы меня жалел тот, другой, тот, кто превратил нашу жизнь в ад…Я могла бы напомнить ему, могла бы рассказать о тех моментах, которые знали только мы вдвоем…но моя память, она хоть и вернулась, все равно была обрывочной и неточной. Иногда я путала события, иногда не могла вспомнить, что произошло раньше, а что позже, и я боялась, что мои воспоминания могут быть полуфантазией, снами и разозлить, взбудоражить его еще больше.
Я снова начала его бояться, как когда-то, и пусть проблески былого ослепляли до тошноты, я все равно ловила себя на мысли о том, что этот психопат, которым он стал, внушает мне суеверный ужас вперемешку с дикой жалостью и отчаянием. Как бы сильно мне хотелось его исцелить, и в то же время я была бессильна что-либо изменить. Оставалось лишь надеяться на чудо.
На ужин снова не пошла и теперь сидела с подносом на коленях и ковырялась вилкой в гречневой каше с кусочками мяса. После стольких дней голодовки мой желудок настолько сузился, что теперь мне хватало и двух ложек, чтобы насытиться. Когда дверь распахнулась и ударилась о противоположную стену, я отпрянула и выронила поднос на пол. От неожиданности сердце замерло в груди и тут же пустилось вскачь, ударяясь о ребра и пульсируя в мгновенно пересохшем горле. Хан смотрел на меня, чуть наклонив голову вперед, как всегда исподлобья. И этот взгляд невыносим, он настолько тяжел, что мне кажется, он давит меня им, как каменными плитами, размазывает по стене. Его глаза сейчас настолько темные, что мне кажется, зрачок слился с радужкой, он бледен и, кажется, пьян. Как давно это было, когда я касалась этого мужественного, грубого лица ладонями, когда целовала его губы, когда имела право тереться щекой о его колючую щеку. Сколько было в нем огня, обжигающего дикого пламени, а сейчас мы словно в заснеженной пустыне, оба. Между нами ледяные глыбы его ненависти и презрения.
Как будто мой зверь одичал и стал чужим, страшным, опасным убийцей, и от панической боли сжалось сердце, застонало все внутри. Вошел в помещение и закрыл за собой дверь. В этой каморке мы остались одни. И теперь мне казалось, что исчез весь кислород и все пространство заполнено его мощным, гигантским телом. Он опять одет во все черное, и его волосы всклокочены и падают ему на лицо. Я так отчетливо вижу ниточки седых прядей, и мне до безумия хочется поправить их, убрать с высокого лба, разгладить кончиками пальцев морщины ярости, пролегшие между бровями.