— Скорее, сохи и плуга, — с готовностью поддержал шутку Григорий, радуясь разрядившейся обстановке.
— Что касается Януша Корчака, — вдруг резко, словно подсек жирного леща, дав ему ложную надежду на спасение, вернулся к теме Иван Феликсович, почти злобно глядя на Ольгу. — это был его выбор. Жить со знанием того, что все дети из гетто, кого он хорошо знал и обучал, завтра сделают последний вздох из предварительно открытой баночки с «Циклоном Б» в душевой концлагеря, для него было невозможно. Был ли это импульс или вполне осознанное решение, — этого мы никогда не узнаем. Но факт в том, что он чувствовал чужую боль, — тут Иван Феликсович повернулся к Сергею, — в отличие от героя твоей истории. Но я бы не пошел на верную смерть из-за чужих детей, — последняя фраза прозвучала хлестко и громко.
— Причина в последнем, правильно? — выдохнула винными парами Элеонора. Ее взгляд уже остекленел, как у застывшей в раковине свежей рыбины, и не поспевал за перемещением глаз.
Григорий неодобрительно покачал головой, Ольга нервно гладила ножку бокала, а Сергей с нескрываемым интересом следил за развитием событий.
— Верно, Нора, верно, — утвердительно кивнул Иван Феликсович. — Как и любой человек, который хочет жить и которому нет дела до чужой жизни, когда речь идет о его собственном бытие или его близких. Надо честно это признать.
— Да, ты жалок, — заплетающимся языком едва выговорила Элеонора. — И это подло. Подло!
— Ты, конечно же, поступила бы как Корчак? — сощурился Иван Феликсович, протянув раскрытую ладонь в сторону Элеоноры.
— Никто еще не отменял в человеке человеческое! — она с большим напряжением выкрикнула и как-то вдруг угасла, глаза по-прежнему были неживые. «Как на отрубленной голове», — с отвращением подумал Иван Феликсович.
— Я и не утверждаю обратного, — согласился он. — Таких, как Януш Корчак, один на миллион. Но мы слишком часто произносим странную фразу: «На твоем месте я никогда бы не поступил так гнусно как ты». Если б я сегодня воскликнул, что будь я Корчаком в 1942 году, я бы без сомнений добровольно сделал шаг навстречу смерти, то стал бы героем и в своих глазах, и в ваших. Но дело в том, что ни вы, ни я не были и на одну сотую процента на его месте. И навряд ли это случится. Я не учил детей грамоте в грязных подвалах варшавского гетто, не видел, что творили люди от голода и на что они шли ради куска черствого хлеба. И я знаю, что у меня не хватило бы духу вместо возможности схорониться в домике в глухом непроходимом лесу выбрать печь крематория ради неродных мне детей, которые были обречены превратить в черный пепел. И здесь возникает вопрос: какое право я имею претендовать на роль героя или кого-либо осуждать, не представляя тех чудовищных обстоятельств, в которые их ввергает злополучная судьба? Ответ очевиден: я не на их месте, а всего лишь в роли наблюдателя, что сидит в теплой квартире, пьет пиво и замечательно проводит время.