– Зверьё, голодное до новостей! –
Роберт брезгливо поморщился, глядя на двери, ведущие в церковь. –
Раньше от них помогали отбиваться двери института… А тут
набросились со всех сторон, словно я для них кусок мяса, а не
человек.
– Вы. Пропали. На двадцать лет, –
смотря на загнанного профессора, я усмехнулся. – Странно ожидать от
акул пера другой реакции.
Оппенгеймер устало фыркнул и
оглянулся. Недалеко от нас нашёлся стол с закусками, к которому
Роберт протянул нить из “телекинеза”.
– Спасибо за напоминание, но я и без
вас знаю, сколько лет прошло, Довлатов, – всё тем же грубым тоном
продолжил профессор, целясь в бокалы с алкоголем. – Журналисты,
народ болтливый. Рассказали вкратце о том, как сильно изменился
мир. Пока меня не было, в Пруссии сменился император… Трон Фридриха
III занял Отто I. Половина людей, которых правящий дом использовал
в качестве рычагов влияния на меня, много лет назад покинули
Пруссию. Преподаватели института, взятые в заложники ученики… Даже
бывший министр науки и мой друг Джо Вайдер эмигрировал в Японский
Сёгунат. Я бы не пошёл на прорыв в архимаги [8], если бы не угрозы
со стороны правящего дома Пруссии.
Профессор грустно усмехнулся, глядя на
стены церкви Святой Марии.
– Тирания, знаете ли, не лучшая форма
власти для учёных. Даже если ты абсолют и друг той самой Аталанты
Силлы. Говоря между нами, Довлатов, я вообще не горю желанием
возвращаться в Пруссию. Там больше нет того, что делало меня самим
собой. Мой дом превратили в музей Оппенгеймера. Институт, в
опечатанные руины. Даже моя родная сестра Присцилла и та уехала с
мужем к тёплым берегам Испанского Королевства.
Поймав бокал, протянутый мне Робертом,
я чуть отпил. Горьковатый виски, с терпкими нотками от дубовой
бочки, прокатился по горлу.
Профессор с сомнением смотрел на свой
бокал. Я решил подтолкнуть его к продолжению беседы. Не просто же
так он меня сюда вытащил.
–“Свобода – это желать
того, чего хочешь на самом деле”. Так любит говорить мой отец,
следователь ИСБ Российской Империи. Ему часто приходилось вести
дела то с рецидивистами, отчего-то пытающимися вернуться в тюрьму,
то с аристократами, которые, едва ощутив холод наручников на руках,
начинали выкладывать всё на допросах. В камерах и те и другие
переоценивали своё представление о свободе.