– Слушаюсь, мой господин.
– Егор Игоревич, вы не ушиблись.
– Все хорошо, мне даже понравилось!
– Вот и славно. Как ваша хандра?
– Как рукой сняло!
– Приятно это слышать.
Рублев не узнал место остановки, осматривая незнакомую улицу, где гулял только ветер между ветхих двухэтажных домов и не было не одной живой души, и обрывки бумаги бегали за листьями по тротуару.
– Отчет о проделанной работе на островах? – сказал слуга и протянул своему господину лист бумаги, свернутый в трубочку.
– А почему Иван Иванович не доставил лично? – спросил Дмитрий Сергеевич.
– А черт его знает!
– Я поэтому вас и спрашиваю.
– Может, пишет!
– Будем надеться.
Рублев удивился.
– Что такое, Егор Игоревич?
– Разве наш извозчик не Иван Иванович?
– Конечно, Иван Иванович, кто же еще!
– Тогда, что значили ваши слова?
– Егор Игоревич, вы опять не возьмете в толк элементарные вещи.
– Нет, не возьму, потому что они на ваш взгляд элементарные, а, на мой взгляд, необыкновенные.
– Привыкайте, уважаемый, привыкайте.
– Ну, а если я привыкну, что станет потом?
– Замечательный вопрос! Но неуместный, в данном случае.
– Почему?
– Всему виной Иван Иванович. Он всегда умеет сделать из ничего целую историю! Он мне служит две тысячи лет и не перестает меня удивлять. И вот с этим обменом такое учудил, что в самую пору браться за перо. Вы знаете, из Ивана Ивановича выйдет толк, он старается. Из моих двенадцати учеников он – самый способный. Справедливости ради сказать, я только с ним и занимаюсь. У него истинный талант! Только он, правда, еще в зародыше, но это не беда. Талант разовьется, я уверен в этом, как в самом себе. Вот и сейчас он где-нибудь наверняка пишет. Истинный писатель ни может ни писать. Все его нутро завет к перу. Лишения и преграды только еще больше пробуждают в нем желание писать. Полнейшие невежество и незнание тонкой писательской натуры служило во все времена авторам во благо. Власть, запирая писателей в застенки, ссылая их в ссылки, устраивая на них травлю и подвергая глумлению их творчество, еще больше разжигало желание писать, бороться с тиранией с помощью пера. Жгучая боль, обида, душевные неизгладимые раны делают из талантливого писателя гения и ничего другого. Нервные перегрузки колоссальных масштабов в прямом и в переносном смысле возносят писателя на небеса! За яркие выдающиеся произведения гении расплачивается своей жизнью и только ею. Творчество, в котором нет частички автора, пустое и еще раз пустое! Оно не дышит, а, значит, и не живет. Герой, созданный писакой, умирает вместе с ним, а герой писателя живет после его смерти.