Лишь закрою глаза – и отвесно
обрывается скал лазурит…
О, я верю, что Время – чудесно,
только страшно, что Время творит.
Горы, острые, словно рубила,
душу грубо стесали огнем.
Я молилась им. Я их любила —
ныне, присно, и ночью, и днем.
На гольцы я взбиралась!
Глядела
на зеленые шкуры Саян!
И тугого шаманского тела
бубен пел, ненасытен и пьян!
Я вратами зрачков забирала,
всю всосала жестокую синь
глаз охотницких старца Байкала,
злую Хамардабанскую стынь!
Стрелы гиблые, меч мой каленый,
меч Гэсэра – слепая гора!
Да звезды, до меча Ориона
дотянулись, допели ветра…
Улетела я нищею птицей.
Причастилась сладчайшей беды.
Глотку выжгла мне – мнила напиться! —
боль железнодорожной воды.
Я устала – той нечеловечьей,
той усталостью, где топоры
острых звезд ищут шею и плечи,
и сребристой лучины горы
не видать – в этом каторжном гуле,
в сальных, кучно набитых возках,
в сумасшедшем сем граде, где пули —
в пистолетных стальных кулаках!
Здесь, где, пшенкой давясь, умирают —
в пересохших колодцах квартир
больнокомнатных! Где удирают
за кордон, будто чистят до дыр
снеговой наш ковер, грязно-русский,
обветшалый, в разводах пурги!..
Где, гора моя, меч ты мой узкий
в небесах смоляных, где – ни зги?!..
Узел зол и страстей не развяжет
мне никто на краю забытья,
лишь Сибирь-Богородица скажет:
«Утоли вся печали твоя…»
И молюсь, лик горе подымая,
лик в морщинах подъявши горе —
я, бастылка, я, пижма немая,
я, багульник в пурге, в серебре,
в шубе латаной, козьей и драной,
на равнине, где воет метель:
дай мне, Господи, да без обмана
во горах ледяную постель,
чтоб уснула я сладко и строго
в междузвездной пуржистой пыли —
под присмотром Охотника-Бога,
близ объятья небес и земли,
чтоб забыла – при свете Вершины —
в ослепительной сини стальной —
как рыдал надо мною мужчина,
как ребенок угас предо мной,
как бросала в отчаянье матерь
мне тряпье для скитальной сумы,
чтоб раскинулась звездная скатерть