– А стайку зачем запираешь? Мне же интересно.
– Ладно уж, Клавдия. Видала ведь. Я вас, баб, знаю. Спрашиваешь так спокойно. Знаешь, выходит. Так ведь? Знаешь же?
Бабка поворочалась в постели, застеснялась, видать, но призналась.
– Вида-а-а-ла. Резьба больно красивая. И разрисовано, куда с богом. Раньше точь-в-точь такие делали, для мальцов. Но драли за них – ой – ей. А все равно брали. Так ты куда эти люльки-то? Продавать думаешь?
– Не, Клавдия. В подарок кому, – тихо, со вздохом ответил Евсей. – Ты больше знаешь, так привечай. Если у кого народиться кто – ты им люлечку. Обрадуются, думаю.
– Обрадуются, – согласилась старуха. – Где же их сейчас увидишь, красоту-то такую.
С минуту оба помолчали. Потом Васильевна осторожно спросила:
– А за перегородкой, под сеном-то, а, Евсей?
– Ох – хо! Ну, бабы! – Евсей рассердился. – Вот ведь глаз-то у вас ныркий какой, а? Зачем под сено-то лезла?
– Интересно. Только зачем же ты так, а, Евсей? И гроб ведь резной. Чудной ты. Люлькам, кому подарить, конечно, порадуются, – старуха говорила шепотом, с грустью, – а гроб уж не знаю. Руки ж у тебя золотые, Евсей, да и характером будто…
Евсей перебил.
– Золотые, да не ко времени. Лучше я уж ничего сделать не сумею. Это уж из последних сил. Творю, фантазию накручиваю.
– А с гробом – то как? Для себя, стало быть.
– Конечно, – кивнул Евсей. Для тебя я, Клавдия, делать не буду. Ты уж прости. Тебя помнить долго будут. А меня, может, и вспомнят когда, так по люлькам этим да по гробу рисованному. Как шкатулочку сотворил. Уж готов почти. Разукрашу еще, и все.
– Эх, Евсей, Евсей, – старуха замолкла и, должно быть заплакала, потому как стала тихо с придыхом покашливать.
Евсей забеспокоился, присел.
– Клавдия, слыш – ка!
– Чего тебе? – шмыгнув носом, отозвалась та. Она и вправду плакала.
– Ты уж не расстраивайся. Может, я и есть с придурью. Может, опять не повезло тебе. Помирать я пока не собираюсь, я говорил. Ну хочешь, я завтра этот гроб разломаю?
Васильевна как-то горько ответила:
– Как знаешь.
– Не буду, – отчеканил Евсей и лег. И отвернулся к стене.
– Счастье, – негромко сказал он. – Счастье такое.
Замолчали. Поохали, покряхтели малость и затихли. Казалось, уснули. Но через некоторое время Васильевна встала.
– Господи, – она ворча слезла с кровати, прошла к выключателю. Зажглась неяркая лампочка. Бабка в длинной ситцевой ночнушке стала у постели. – Всю жизнь с имя мучаюся, а свыкнуться – ну никак.