Кто мешает по опушкам пасек насадить смородиновых кустов, садовой малины, ежевики?.. Ведь никто же из деревенских ребят не будет рвать ягоды, как не рвут чужого гороха, растущего в поле. Этого тоже нет и не будет.
А вот прошлогоднюю дряблую редьку будут есть, чтобы она не пропадала, как и заплесневевшие грузди, совсем не думая, что попусту преющий навоз может дать ранние овощи. И без стекла. Не устраивая парников, как это делают в Мильве, а просто паровые гряды с глубокими лунками, куда не забираются утренние заморозки, которые не пускает горячо преющий навоз под грядой.
Маврик помогал Краснобаевым делать такую гряду, а у Федора Петровича столько навозного богатства, но огурцы еще и не думали цвести. А как скажешь об этом бабушке Ирине или деду Федору? Ведь нельзя же быть умнее их в двенадцать лет. А он умнее. Не во всем, а в том, что знает, что видел, что испробовал сам».
Такой предстает перед нами наша российская деревня начала минувшего века, и совершенно очевидно, что она буквально-таки изнемогала под тяжким грузом патриархальных пережитков.
Теперь посмотрим, какими красками все то же самое рисует уже не литератор, а известный ученый, публицист, историк, социолог и педагог И. В. Бестужев-Лада в своей книге «История твоих родителей: разговор с молодым поколением», написанной им еще в 1988 году, в самый разгар шедшей тогда перестройки:
«Вы думаете, легко было побуждать людей по 16 часов и более в день выносить непомерную тяжесть деревенской страды? Легко было заставить семилетнего ребенка или десятилетнего подростка по четыре часа под палящим солнцем ползать на карачках, пропалывая просо? В дни страды с утра до вечера каждая изба напоминала боевой фрегат, на мостике которого стоял грозный капитан – патриарх семейства, готовый вздернуть на рее любого негодяя-домочадца, который вовремя не отдаст концы, а на палубе бесновался его помощник-боцман – скажем, старший из сыновей, не стеснявшийся в выражениях и, как тогда говорили, довольно тяжелый на руку. Подзатыльники и оплеухи сыпались градом, порой доставалось и вожжами поперек спины, но нижние домашние чины воспринимали это как нечто естественное: ведь все это было лишь что-то вроде сегодняшнего нашего выговора с предупреждением, что дальше будет намного хуже, чем просто побои или даже самая жестокая порка. Дальше будут насмешка, обидное прозвище, посмешище в глазах всей деревни и травля, самая настоящая травля, доводившая порой человека до самоубийства. А высшая мера наказания – изгнание из семьи и жалкая участь «приживальщика» у чужих людей. Иногда, в сравнительно редких случаях, и самосуд, о котором потом годами рассказывали подрастающему поколению, наводя ужас на слушателей.