Тут, надо отметить, Летописец окинул взглядом комнату. Была эта конурка печального содержания. Минимализм комнаты доставил бы удовольствие истинным аскетам, но не протоиерею.
Смятая пастель, свечной огарок на маленьком письменном столе, незатопленная печь. Все как-то напрягало священнослужителя, но не Летописца, который узнал знакомый затхлый запах.
Гоголь, ожидавший утвердительного ответа к тому моменту, уже изрядно нервничал, переминаясь с ноги на ногу.
– Вас, Николай Васильевич, смута в голове пьянит. Помнится мне, ваш роман о мертвых суетится, мирское наружу все копошит. Не приму я по второму разу отозваться об такой пошлости, помилуйте, драгоценнейший…
Гоголь поник головой и присел на стул за стол. Волосы его взъерошены, сам он жутко бледен и худощав. Наш Летописец внутри протоирея уже плачет от жалости и солидарности, но достучаться до священнослужителя представилось ему делом невозможным: тот слишком церковный человек для всех состраданий еретику.
Прошло не больше мгновения, пока писатель собирался с мыслями для нового круга защиты своего романа перед рецензентом церковной инстанции, но Летописцу показалось, что он не первый час наблюдает происходящую картину, а может, и не в первый раз.
Наконец, Гоголь собрался с мыслями: «Молю вас, святейший, не ставьте крест на вашем покорном слуге. Все мои грехи от незнания, а теперь я знаю, ибо верую, а вера не может руководить грехопадением, это уж истинно я помню. Ведь, послушайте…», – писатель медленно встает и, взяв в руки лежавший на столике второй том мертвых душ, подходит к Матфею и встает на колени, протягивая свою рукопись.
Конец ознакомительного фрагмента.