– А как вы думаете, в каких тонах вижу мир я? – спросил доктор у своего пациента.
– Задайте себе этот вопрос, а не мне.
Ричард Ло замолчал и неуклюже повалился на правый бок, так что его голова легла на холодный пол. Фредерику показалось, что он сразу же уснул «Если с ним обошлись, как со скотом, значит, он этого заслужил», – снял со своих плеч груз ответственности доктор Браун перед тем, как уйти.
– Фредерик, почему ты не спросишь у Дона, понравилась ли ему сегодняшняя постановка?
Доктор Браун посмотрел в зеркало заднего вида на десятилетнего темноволосого мальчика, который уже лет девять как оставался для него, почтенного психиатра, чужим и закрытым. Психоанализ был, несомненно, самой сильной стороной доктора Брауна, в отличие от воспитания сына. Фредерик даже не пытался наверстать упущенное, втереться в доверие к ребенку, чтобы затем снова его променять на ночные смены в кругу истинных друзей. Ему было интересно общаться с сумасшедшими, больными, но не с обыкновенными людьми, прохожими, родственниками, продавцами газет, кофе и сигарет, даже общение с супругой и собственным ребенком ему казалось трудным и тягостным. Его сын был очень похож на женщину, которая вдохнула в его легкие всю свою молодость залпом, не осушив и не насладившись сама и половиной того чудесного содержимого бокала, которое давно уже выветрилось и больше не пьянило.
– Тебе было интересно, Дон? – с чувством выполненного долга спросил Фредерик.
Мальчик с глазами, полными ночи, отрицательно покачал головой.
– Я тебе уже говорил, Мэри, что Дону не стоит навязывать свои увлечения. То, что занимает тебя, совсем необязательно окажется интересным ему.
– Не говори ерунду, Фредерик. Мы с тобой уже обсуждали эту тему много раз. Театр – это великое искусство, не то что твои ковыряния в мозгу. Люди на сцене жизнь проживают, а ты проживаешь свою жизнь в психушке, тебе меня не понять… Это же игра, чувство, одухотворенность. Эмоция, в конце концов! Как тебе может быть неинтересен театр, Дон? – Мэри посмотрела назад, на сына.
Юноша ничего не ответил, он даже не слушал сейчас, что говорит ему мать. Он находился, как обычно, в себе – там, внутри, где скрыт целый мир, о котором не знает никто, а только он, единственный. Этот уголок был самым лучшим убежищем от театра, от назойливых советов матери, от безразличия отца.