За ночь тропу замело, но Ксенофонт знал дорогу и сугробами вышел на озерный лед как раз на старом месте. Как только ноги перестали проваливаться, перестали с хрустом месить и ломать снег, он огляделся, ни на чем, однако, не останавливая взгляда. За спиной, в стороне деревни, из которой выбрался полтора часа назад, стоял низкий бессветный месяц. А впереди голая пустынность озера и на том берегу словно бы чернел лес – так неверна была тьма предрассветного часа. Ксенофонту некогда было обо всем этом думать. Покружил по запорошенному льду и на середке, не передохнув, достал из мешка топор.
Он принялся рубить наново, и пока расчистил круг под лунку и изрубил в крошево лед, времени ушло немало: порозовели и отделились от сумеречного неба снега, ослеп месяц. Силы еще оставались, и Ксенофонт не мешал мыслям и говорил со своими руками, с которых не снял рукавиц, чтоб не напороться о лед, с топором, с рыбой – он слышал, как, задыхаясь, вяло билась она подо льдом и текла косяками к живунам, к холодным родничкам у высокого берега. Там по пояс в снегу стоял белый промерзший кустарник. К вечеру она придет, рыба, с черной озерной водой в его ловушку. Может, не одна щучка или чебак. А завтра бог даст и больше… Конечно, если ходить каждый день – бывало, уносил по полмешка, – неплохо заработает, и тогда, как просила старуха, купит у знакомого в районе еще и приемник, который «играет с пластинок». Такой тяжелый дубовый ящик, а снизу другой, как патефон. Будут со старухой после чая слушать сибирские песни.