Он старательно, до самого горла, застегнулся, надел шапку, опустил уши и пошел к мраморно мерцавшей голландке, где был выключатель, думая меж тем, что надо завести абажур, и лучше – зеленый, а лампочку подтянуть выше, и в это время навстречу ему встал человек, что вошел посреди разговора с заведующим.
– Ну слушаю, – устало сказал Филиппов. Он достал рукавицы и держал в руках. Человек заговорил о какой-то артели, деньгах, кругло и жалостливо глядя в глаза; Филиппову было жарко от полушубка. И вдруг померещилось, что где-то видел мужика – в Ханты-Мансийске, что ли, в Тобольске, вот точно такие глаза, по-звериному глядящие в самую душу… И, хмурясь, перебил:
– Ты что же, не местный? Родом не из этой деревни?
– Родом нет… А живем со старухой Ариной Петровной здеся. Ксенофонт, по отцу Васильич. Кисельниковы мы. Да вот взглянули бы! – Он стал что-то отстегивать во внутреннем кармане, вытащил сверток, перетянутый резинкой. – Может, от вас какое содействие по прибавке пенсии… Помочи – ниоткуда!
Бумаг было много – пожелтевшие справки с печатями, отношения, книжка ударника, выданная какой-то промысловой артелью… Филиппов сдвинул их на середину стола и посмотрел на свернувшуюся резинку. Он уже вспомнил – с той внезапной живостью памяти, какая бывает у стариков, что какого-то Кисельникова в девятнадцатом расстреляли колчаковцы вместе с родственником по первому браку, и братская могила с деревянным обелиском по сию пору в палисаднике возле школы. И он рассеянно спросил:
– Это родственник твой тут похоронен?
Ксенофонт сначала не понял.
– Ну. У школы! То-то мне припомнилось…
– Это по отцу. Это верно… Робил всю жизнь, – тихо сказал Ксенофонт. – Это, может, другие – а тут по совести робил, честно. Все указано.
– Ну да, ну да, – покивал Филиппов. – А в колхозе давно?
– С пятьдесят пятого. Шесть лет. А до того сторожил при детсаде.
Филиппов вздохнул.
– Я не собес. Что я? Тот тоже чудак: найди ему человека!
Ксенофонт собрал бумаги.
– Значит, не будет содействия? – со слабой угрозой спросил он.
– Я сам не выложу на стол. Тебе что – десять годов от роду? Куда идти, не знаешь?
– Понятно, – сказал Ксенофонт. – Значит, пропадать?
На улице он почувствовал слабость под коленками и постоял у ворот. Зря или как намекал председатель о родственнике? И в понятие не возьмешь. Какой стороной ни поверни – не к пользе. Станут копать заново, доискиваться: кто есть сам и откудова? Что братана отцовского, голодранца, Колчак к стенке прислонил, так по его же дурости – сроду не сидел смирно…