- За что, Господи?! – снова возопил
я.
- Больно, да? – спросила мать
жалостливо.
- Да не… Повернулся неловко. Спи,
мам.
Мало того… Я пол жизни посвятил
освоению письма акварелью. Когда обучался в Японии боевому
искусству «серендзюко кэмпо», брал уроки живописи у мастера Абе
Тошиюки. И потом, приезжая на семинары, или на соревнования,
обязательно навещал мастера акварели и впитывал его технику работы
кистью словно бумага разноцветную влагу. И где всё это сейчас?!
Мальчишка даже писать толком не умеет! Я видел его записку,
написанную для матери.
А ведь я в последнее время только и
жил акварелью. Это была моя последняя отдушина. Силы иссякали. Тело
отказывалось работать, как раньше, как я его не нагружал. Стали
болеть суставы и сухожилия. Сбоило сердце. Спорт уже не радовал. А
вот рисование… Да…
Абе Тошиюки тоже приезжал в Москву и
смотрел мои работы. Как все порядочные японцы – он работы хвалил. А
некоторые акварели даже взял с собой в галерею, где выставлялись
его ученики. Хотя я не был его настоящим учеником. Поэтому его
просьба отдать ему несколько моих рисунков, для меня была особо
ценна.
А теперь что? Начинать всё с самого
начала? Да не хочу я ничего! Ни молодого тела, ни второй жизни, ни
молодых девок. Ни чужих, блять, родственников! Накой они мне. Ведь
у этого Женьки и бабушка с дедушкой имелись, и сёстры с братьями
двоюродные.
Мне и мои-то родственники совсем не
нужны были. Кто-то по жизни не нравился, а кто-то давно умер. И как
бы я с ним общался? С умершими? Постоянно думая об этом. Я же сам
их многих хоронил. Помню их, лежащих в гробах с вымороженными
лицами. Да ну, нафик. Меня бы сны ужасов замучили бы. Мне и так
долгое время ужасы снились, связанные с бабушкиным домом в деревне.
Что там в нём могилы и деда, и бабушки. Бр-р-р… Оно мне надо,
бередить память? Её же если разбередить, можно и с ума сойти. Мало
ли что там за шестьдесят лет произошло? Многое и вспоминать не
хочется.
Короче, я ночь не спал. Ворочался, на
спине лежал, пытался медитировать. Но ничего не получилось. Вскоре
рассвело. Зашевелилась мать. А я понял, что нога у меня и не болит.
То есть, совсем не болит. Даже подёргивания за большой палец
никаких неприятных ощущений не вызвали. Даже подёргал за левый
палец. На всякий случай. Но перепутать было не возможно, ведь
забинтованной была одна нога. Ну и голова ещё. На ней, как говорила
мать, была большая ссадина. Это я, оказывается, головой об угол
стола зацепился. Ссадина и шишка. Была шишка и шишки я под бинтами
тоже не нащупал.