И он помнит.
Темнота спасла меня. Люблю темноту. В ней Ретт не мог видеть, как исказилось мое лицо от боли в сердце. Не мог заметить, как от слез блеснули глаза.
Я правда его любила. Сильнее всего на свете.
А он?
И он любил. Я знаю это. Я верю.
Но почему ушел?
Ноздрей коснулся запах сухой травы – ромашка. Ретт бросил в мою чашку щепотку соцветий и залил их кипятком.
— Чуть правее от тебя столовые приборы, — сказал он негромко, чтобы не нарушить вязкую, я бы даже сказала – интимную тишину.
Моя ладонь скользнула по шершавой древесине и пальцы наткнулись на холодный металл. Нож и вилка. Зачем? Мы едим бутерброды.
Тихонько звякнула тарелка, неосторожно коснувшись кружки с ромашковым чаем.
— Прости… Едва не разбил.
“Разбил”, – почти шепнула я, но вовремя прикусила язык. Прощения за разбитое сердце не попросил, а вот за тарелку – пожалуйста.
Ретт ел неторопливо, как всегда раньше. Я не видела его, но слышала и… чувствовала. Мятный одеколон… Проклятая мята, преследующая меня столько лет.
— Как твоя нога? — простой вопрос, который можно услышать и от незнакомца.
— Уже лучше, спасибо.
— Зачем забралась на крышу?
— Из любопытства, — я пожала плечами, будто он мог увидеть.
— Радио… Ты видела там радио?
— Было какое-то. Стояло на тумбе. Оно нерабочее.
— Было рабочим, — неопределенно ответил Ретт.
И я кивнула. Было когда-то рабочим, и впрямь.
Есть не расхотелось, вопреки всему. Я сунула в рот кусок бутерброда, который для меня приготовил Ретт, и медленно прожевала. Безвкусный. Но не продукты в этом виноваты, просто я перестала чувствовать вкус.
— Я пойду к себе, — сказала я спустя долгие минуты молчания.
Лучше бы не предупреждала. Ретт тут же встал и подхватил меня на руки, оторвав от пола.
Я обвила руками его шею, чтобы не свалиться. Вновь вдохнула мяту, древесный шампунь и чистоту. Прикрыла глаза.
— Отнесу, — сказал он. — Незачем лишний раз напрягать лодыжку.
Уже в спальне я вспомнила, что хотела попросить Ретта затопить котлы. Чтобы убедиться, что он этого не сделал сам, коснулась труб, но они оказались теплыми. К утру нагреются, и в комнате станет даже жарковато.
Отбросила угол одеяла, и моя трость с грохотом упала на пол. Я поморщилась, но не стала ее поднимать – пусть валяется.
По телу пробежали мурашки. Волосы на руках вдруг стали дыбом. С улицы доносился тихий вой, и он становился все громче и громче.