Я потом еще раз объеду вас всех,
загляну вам в глаза, поулыбаюсь. Как там сказала эта торговка у
аэропорта?..
— Да это Верка, что ли, вернулась?
Гляди, в столицах-то не прижилась!
— Да не, не она! — протянул басом
мужик. Я его узнала — соседский сын. Надо же, жив, а я считала, что
ему судьба уготована как отцу. Здоровьем вот явно не пышет. — Чего,
Верка небось сгинула давным-давно…
Я даже не обернулась.
Старый домик под яблонями встретил
меня слезами в разбитых окнах. А может, это начавшийся ливень, а
может быть, стекла машины запотели. В домике деревянные полы, запах
высохшей пыли, скрипящая мебель и старая печь, на плите жарятся
пончики, громко играет сериал, а сейчас я увижу бабушку — и брошусь
в ее объятия. И услышу скрипучий от махорки, родной, бесконечно
любимый голос:
— Верушка, ну как дела? Опять
пятерку получила?
Бабушка в войну была медсестрой,
вернулась без правой ноги и освоила профессию портнихи. Везде, на
любой поверхности, разве что не на печи и не на плите, валялись
отрезы тканей, катушки с нитками, ножницы всех размеров, и нужно
было очень внимательно смотреть, чтобы не сесть случайно на
воткнутую иголку…
Не было ни бразильского сериала, ни
тканей, ни чайника, а потрепанный дерматин на двери пах чем угодно,
но только не моим детством.
Замызганные сотнями неряшливых
постояльцев стены. Изрезанный десятками ножей стол. Табуретка с
перебинтованной изолентой ножкой, повсюду наклейки из жвачек.
Паутина, еще одна, клейкие ленты, усеянные сухими мухами…
От прошлого не осталось следа, как
не осталось от памяти бабушки. Я сжала кулаки, ключ от дома впился
в ладонь, и я очнулась. Я вернулась не чтобы оплакивать. Не чтобы
увидеть, что сотворили с моим домом. Я вернулась, чтобы вернуть
свое.
Бабушка забрала меня после смерти
родителей. Я не понимала, что с ними произошло — уехали и не
вернулись. Соседка, которая осталась за мной присматривать, ревела,
глядя на высокого мужчину в синей форме, а я смотрела на всех
исподлобья и прятала в рукаве леденец. Родители не разрешали мне
лопать сладкое до обеда, а вот соседка, Таня, добрая, она сдалась,
чтобы я не мешала ей готовиться в медицинский. Что это значит, я
тоже не понимала, но меня устраивал леденец, а Таня пусть бормочет
под нос непонятное.
Бабушка приходилась моему отцу
мачехой. Горластая, неунывающая, она добивалась моей любви
осторожно, шаг за шагом, приучала, как напуганного котенка, к
своему голосу, к своей стряпне, к стуку протеза по деревянному
полу. Бабушка не разрешала меня жалеть, она не любила слово
«жалко». «Зто про то, что им нравится чувствовать себя выше тебя.
Верушка, — говорила она. — Но знай, жизнь, она все расставит по
местам, все…»