Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул…
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Потом литературоведы будут гадать о причинах рождения этой вдохновенной оды. «Философским размышлением о роли поэзии в обществе» назовут это стихотворение одни. Политический контекст, связанный с неудачей попытки дворцового переворота (?) заподозрят другие. Третьи воспримут это как поэтический пересказ отрывка из книги пророка Исаии. Эти объяснения далеки от истины. Никто из «специалистов по Пушкину» не испытал состояния, подобного пережитому поэтом в келье Святогорского монастыря в тот летний день 1826 года. Ни одно из этих «объяснений» не отражает масштаба и сути явления.
Дело здесь даже не в книге Исаии. Разве мало людей прочли книгу пророка за 2700 лет, истекшие со времени ее написания? На многих ли из них она произвела такое же воздействие? Нет, тут не в книге дело, и уж тем более не в политике. Дело не в обстоятельствах, а в самом явлении, перевернувшем сознание поэта. Случайно прочитанные слова пророка послужили детонатором внутреннего преобразования. Давно ли поэт щеголял свойственным молодости вольнодумством и нигилизмом? Давно ли насмешничал над верой и высказывал атеистические взгляды? За это, собственно, и оказался в ссылке. Но, войдя в святогорскую келью нигилистом и атеистом, он вышел оттуда другим человеком.
В «Пророке», используя слова и образы книги пророка Исаии, описал он свою собственную встречу с Провидением. Описал как реальное событие, которое не выдумаешь и не подделаешь – такое можно только прожить.
Трудно скрыть волнение от ощущения, пережитого в момент Откровения. «Я – пророк, ей-богу, пророк!» восторженно написал Пушкин своему другу Плетневу. А Библию назвал «книгой, в которой есть все». Разве столь радикальная (и внезапная!) перемена во взглядах и образе мыслей не свидетельствует о пережитом поэтом акте мистического опыта?