– Умею… – мне стало нестерпимо стыдно, что этот чужой человек думает о моём благополучии больше, чем я сама.
– Да не расстраивайтесь вы так, Мария Павловна, это всё последствия злоключения, с вами произошедшего. Удивительно, что вы идёте за покупками, а не валяетесь в нервическом обмороке. Помните, как выбрались?
– Помню, там женщина была…
– Магиня, – подтвердил Иван. – У неё дар необычный. Не целительский, но госпиталь местный её на работу пригласил. Она души людские, что раньше срока уйти настроились, за грань не отпускает. Или вытаскивает из-за грани. Не знаю точно. Вот и вас не пустила...
Тут я вспомнила. Темнота холодная и голос чей-то. Вроде добрый, но и не поспоришь:
– Маша! Машенька! Мария Павловна Вежинская! Вернитесь немедленно!
– Она звала меня. Только мы, кажется, не были знакомы. Я на корабле и не общалась ни с кем. Штормило часто, а у меня болезнь морская, вот я и старалась не выходить, когда людно на палубе. Чтобы не смущать, если что… Всё больше утром пораньше, пока остальные пассажиры ещё спали. Подышу свежим воздухом, дождусь, покуда стюард каюту уберёт, и назад: пить настойку целительную и спать.
–Так браслет же у вас на запястье. По нему я вас нашёл, и она имя ваше на нём прочитала.
– Действительно… Чего это я? – старательно смущаюсь, а себе пометку делаю: больше наблюдать и меньше спрашивать.
А ещё поняла, как в тело это попала. Волшебница призвала. Хоть и звала другую, но вот так случилось, что откликнулась моя душа. Полная тёзка той, чьё тело моим стало.
Ой, мамочка дорогая!
Это получается, что я, Мария Павловна Вежинская, там, в России двадцать первого века, умерла? Иначе как бы моя душа смогла сюда попасть?
Осознав это, я остановилась. Прямо посреди улицы у меня началась истерика. Нет, я не орала, не била витрины, я просто стояла, плакала и никак не могла успокоиться.
Меня больше нет… Нет голубых глаз и белёсых бровей, нет чуть кривенького правого мизинца – памяти о неудачном спуске на санках, нет крепкого, далеко не модельного тела, нет… Ничего больше нет. И пусть не было планов, кроме учебных, связей и отношений, кроме служебных, но всё равно мне было жаль ту жизнь. Плохая, или хорошая – она была моей.
Ружинский вёл себя странно. Не суетился, не уговаривал успокоиться, не искал воду или нюхательные соли. Он просто стоял рядом, легко поддерживая под локоток, и молчал. Без томных вздохов – надоела, мол, дура-девка. Без стеснения перед прохожими, что реву посередь улицы, а ему деться некуда. Спокойно дал выплакаться, достал из кармана платок и протянул мне.