В тюрьме он вел себя смирно (администрация постоянно ставила его нам в пример!), и теперь он сидел в своем боксе тихо как мышь, помалкивал, думал свое…
Зато политических из угловой секции было слышно – и хорошо слышно!
Каждому из них (а было их здесь двое) дали по двадцать пять лет – полную катушку! Поняв, что теперь им нечего терять, они наконец заговорили во весь голос.
– Страна доносчиков и подонков! – доносился из темноты раскатистый бас. – Подумать только, во что превратили Россию!
Обладателя этого баса – Арона Бровмана – я знал; мы несколько дней сидели с ним вместе в КПЗ (в камере предварительного заключения, куда помещают задержанных сразу же после ареста).
Талантливый лингвист и крупный филолог, Бровман работал после войны в Харьковском университете, заведовал там кафедрой. Затем, напуганный доносами и растущим антисемитизмом, бежал из университета в провинцию, к конотопским своим родственникам. Поступил в среднюю школу и какое-то время жил спокойно – преподавал историю литературы. И все же от доноса он не уберегся; сгубила его любимая наука. На одном из экзаменов он завалил бездарного ученика, шалопая, путавшего рыцарские ордена с ордерами на землю… Родители шалопая потребовали переэкзаменовки. Бровман отказался. Они предложили ему взятку – он выставил их вон. Тогда последовал донос, и вскоре филолога взяли по подозрению в крамольной и злонамеренной деятельности. На суде, помимо прочих грехов, его обвиняли также в том, что он морально развращал учащихся, знакомя их с порочной буржуазной культурой: с творчеством Селина, Джойса и Кафки.
Товарищ его по несчастью – бывший военный – тоже был жертвой доноса. Потрясенный жестокостью приговора, он всю дорогу растерянно и гневно проклинал существующие законы.
– Какие законы? – громогласно спрашивал Бровман. – Советские? Ой, не смешите… Эта система основана как раз на беззаконии. Самом вопиющем! И чудовищные наши срока – наглядное тому подтверждение.
И тотчас, словно бы откликаясь на его слова, кто-то в дальнем боксе запел:
Везут на север, срока огромные.
Кого ни спросишь – у всех указ.
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
Взгляни, быть может, последний раз.
– Тихо! – прикрикнул конвоир. – Петь и громко разговаривать в поездке запрещено. Вы что, не знаете?
– А куда нас, кстати, везут? – поинтересовался я. – Что-то уж очень долго…