По дороге в Псков его подобрал какой-то любитель Розенбаума и автор-исполнитель, которому Валерка, пока они были в дороге, несколько часов играл на гитаре.
А в Твери он остался без копейки денег. По собственной раззявистости, чего уж тут говорить. Это он умеет – засунул деньги и банковскую карту в полупустую пачку сигарет, а когда она закончилась, выкинул ее мимоходом в первый попавшийся мусорный бак. Обнаружил это уже за городом.
В карманах наскребалось мелочью рублей пятьдесят, когда он приехал в Петербург. Карту пообещали восстановить недели через две.
Бродил по улицам, расчерченным Петром по линейке, с желудком, сводимым голодом, и не помнил себя.
Город не был городом. Он был живым существом. Он был Зевсом-громовержцем, взирающим на людскую суету с изрядной долей снисходительности. Видимо, не все было ему по душе: чаще он хмурился морщинами облаков, бегущих одновременно во все стороны и цепляющихся за шпили дворцов. Но порой сквозь них пробивался отцовской улыбкой солнечный луч, плясал на куполах, отражался в подернутых пеленой вечности глазах кариатид и львов, расцвечивал серые булыжные мостовые и гранитные набережные. Пятикилограммовая птаха над волнами Фонтанки, постоянно находящаяся под обстрелом мелких монет. Петропавловский собор, сияющий солнечными лучами в любую непогоду. Жеребцы, вставшие на дыбы под твердыми тонкими руками бронзовых мальчишек. Ангел с ликом Александра Первого, взирающий на суету под ним с философией, достойной статуса небожителя. Переполненный интуристами Невский, над которым многоязычий гомон складывается в странную мелодию.
Ямбы улиц и хореи проспектов, строгий ритм перекрестков, аллитерации каналов…
Арки, проходные, мосты, станции метро, фрагменты старой кладки, штормовые предупреждения, решетка Летнего сада, двадцать восемь львов, под которыми искали клад киношные итальянцы, наглые чайки и вальяжные голуби, яркое граффити, громыхающие трамваи, флейты водосточных труб, бесконечные эскалаторы, триколоры, дома-корабли, площади, скверики, мосты, ночами ведущие в небо…
Здесь Валерка вдруг почувствовал, что можно не метаться по ночам от дурацкой мысли, будто живешь чужой жизнью.
Он взял гитару и устроился в подземном переходе.
Бывало, он подыхал от голода, мок под проливными дождями, не знал, где найдет ночлег – и все равно исступленно любил этот город. Так же, как любил бы отца, оставившего ему такую странную фамилию, если бы помнил его.