– Ты хорошо рисуешь…
– А я еще и вышивать умею… – промурлыкал он. Саша повернулась и увидела большой важный синтезатор.
– Он настоящий?
– Конечно.
Он подошел к ней, обнял со спины, пощелкал на синтезаторе рычажками и пробежал быстрыми пальцами по клавиатуре. Саша услышала легкую красивую мелодию.
– Смотрю, ты на все руки мастер… – прошептала она.
– Звучит двусмысленно, – заметил он, подхватил ее и перенес на тахту.
– Для тебя это в первый раз? – спросил он.
– Это плохо? – поинтересовалась она, – ты боишься вида крови?
– Дело не в этом, – ответил он и включил магнитофон. Оттуда послышалась тихая пульсирующая музыка, – просто своего первого мужчину девушка либо ненавидит до смерти, либо по уши влюбляется. А я не из тех, в кого влюбляются.
– Если бы я знала и видела столько же, сколько твоя тахта… – вздохнула Саша, – тебе не пришлось бы сейчас думать об этом.
– Лучше как есть…
– Хватит болтать, – шепнула Саша и стянула рубашку с его плеч. Он покрыл быстрыми поцелуями ее шею и грудь, одним неуловимым движением расстегнул ей лифчик. Она подалась навстречу его ласкам…
Когда она выскользнула из джинс, Ленька приглушил свет, прерывисто вздохнул и скинул с себя одежду.
Саша впервые увидела мужскую наготу…
… Утром Ленька, накормив ее завтраком, увез Сашу домой и сдал с рук на руки доброй бабушке…
Тетрадь Леньки Баженова
Сентябрь, 97
Зря Саша сравнивала нас с Ромео и Джульеттой. Я прочел эту пьесу. Ничего общего… Почти. Они были такого же возраста. И ночь у них была всего одна. Но Ромео, когда узнал о гибели Джульетты, умер и сам. А я не смог уйти вслед за ней. Потому что струсил. Понял, что не смогу убить себя. И решил: пусть это сделают другие. Потому – то и напросился к отцу в помощники.
Кстати, Капулетти и Монтекки враждовали. А я подружился с бабушкой Саши. Да и она понравилась моим родителям.
Я меняюсь, сам не замечаю, как. Меня – души моей – больше нет. Есть что – то страшное, словно заполненное серой равнодушной массой. Я понял, что теперь мне все равно. Теперь я могу убить человека. И самому мне ничего не страшно. Абсолютно. Это немыслимое равнодушие к себе начинает мне даже нравиться.
Так спокойней. Гораздо спокойней жить.
А жизнь стала большой игрой в шахматы. Один неверный ход – и меняется судьба всей партии. А больше ничего нет. Любви нет. И дружбы – тем более. Нет ничего! Хм, я кажется, становлюсь циником. Что ж, тем лучше. Если еще может быть лучше.